Карлос  Кастанеда. Путешествие в Икстлен

     Введение

     В  субботу,  22 мая  1971 года   я   приехал  в  Сонору

"Мексика",  чтобы увидеться с Хуаном Матусом, индейцем-магом

из племени яки, с которым я был связан с 1961 года. Я думал,

что  мой  визит  в этот день никак не  будет  отличаться  от

множества  других визитов, которые я делал за те десять лет,

пока  я был его учеником. События, которые имели место в тот

день  и в последующие дни были для меня поворотными. На этот

раз  мое ученичество пришло к концу. Это не было  каким-либо

моим уходом, а законченным окончанием учения.

     Я  уже  представил  мое ученичество в  двух  предыдущих

книгах: "учение дона Хуана" и "отделенная реальность".

     Моим  основным  положением в обеих книгах было то,  что

основными  моментами  в  учении   на   мага  были  состояния

необычной  реальности,  производимые   приемом  психотропных

растений.

     В этом отношении дон Хуан был экспертом в использовании

трех  таких растений: daturа iпохiа, известной, как  дурман;

lернорнеса  williамвi, известной, как пейот; и  галлюциноге-

нный гриб из рода рsilесуве.

     Мое  восприятие мира под воздействием этих психотропных

веществ  было  таким  запутанным и внушительным, что  я  был

вынужден  предположить,   что   такие   состояния   являлись

единственной  дорогой  к передаче и обучению тому, чему  дон

Хуан пытался научить меня.

     Это заключение было ошибочным.

     Чтобы  избежать  любого недопонимания в моей  работе  с

доном Хуаном, я хотел бы прояснить следующие моменты.

     До  сих  пор я не делал никаких попыток поместить  дона

Хуана  в  культурные  рамки. Тот факт, что он  считает  себя

индейцем  яки  не  означает, что его знания  магии  известны

индейцам яки в основном или практикуются ими.

     Все  разговоры,  которые мы провели с доном  Хуаном  во

время  моего  ученичества велись на испанском языке, и  лишь

благодаря  его  отчетливому  владению  этим  языком  я  смог

получить полные об'яснения системы верований.

     Я  сохранил название этой системы - "магия", и я  также

по-прежнему  называю  дона  Хуана магом, потому что  это  те

категории, которые он использовал сам.

     Поскольку  я был способен записать большинство из того,

что  было сказано на его позднейших фазах, я собрал  большую

кучу  записок.  Для   того,   чтобы   сделать   эти  записки

читабельными  и  в  то   же  время  сохранить  драматическое

единство учения дона Хуана, я должен был издать, а то, что я

выпустил,  является, я считаю не относящимся к тем вопросам,

которые я хочу поднять.

     В  моей работе с доном Хуаном я ограничивал свои усилия

рамками видения его, как мага, и получения  ч л е н с т в а

в его знании.

     Для  того,  чтобы выразить свою мысль, я должен  прежде

об'яснить  основные  моменты   магии   так,   как  дон  Хуан

представил  их мне. Он сказал, что для мага мир повседневной

жизни не является реальным или "вокруг нас", как мы привыкли

верить.  Для  мага реальность, или тот мир, который  мы  все

знаем, является только описанием.

     Для  того,  чтобы  упрочить   этот   момент,  дон  Хуан

сконцентрировал  основные свои усилия на том, чтобы подвести

меня  к искреннему убеждению, что тот мир, который я имею  в

уме,  как окружающий, был просто описанием мира;  описанием,

которое было накачено в меня с того момента, как я родился.

     Он  указал, что любой, кто входит в контакт с ребенком,

является  учителем,  который непрерывно описывает  ему  мир,

вплоть  до  того  момента, пока ребенок  не  будет  способен

воспринимать  мир так, как он описан. Согласно дону Хуану мы

не сохраняем памяти этого поворотного момента просто потому,

что, пожалуй, никто из нас не имел никакой точки соотнесения

для того, чтобы сравнить его с чем-либо еще. Однако, с этого

момента  и  дальше  ребенок становится   ч л е н о м .    Он

знает  описание мира и его членство становится полноправным,

я  полагаю, когда он становится способным делать все должные

интерпретации восприятия, которые, подтверждая это описание,

делают его достоверным.

     Для  дона  Хуана  в   таком  случае,  реальность  нашей

повседневной    жизни   состоит   из   бесконечного   потока

интерпретаций  восприятия,  которым  мы,  т.Е.  Индивидуумы,

которые  разделяют   особое   членство,   научились   делать

одинаково.

     Ты  идея, что интерпретации восприятия, которые  делают

мир,  имеют  недостаток, соответствует тому факту,  что  они

текут  непрерывно и редко, если вообще когда-либо,  ставятся

под  вопрос. Фактически, реальность мира, который мы  знаем,

считается  настолько  сама собой разумеющейся, что  основной

момент  магии состоящий в том, что наша реальность  является

просто  одним из многих описаний, едва ли может быть принят,

как серьезное заключение.

     К  счастью,  в  случае моего  ученичества,  дона  Хуана

совершенно  не заботило, могу я или нет понимать то, что  он

говорит.  Таким образом, как учитель магии, дон Хуан  взялся

описывать  мне мир со времени нашего первого разговора.  Моя

трудность в понимании его концепции и методов проистекала из

того  факта, что его описание было чуждым и несовпадающим  с

моим собственным описанием.

     Его  утверждением  было  то,  что  он  учит  меня,  как

"видеть",  в  противоположность  просто "смотрению",  и  что

"остановка мира" была первым шагом к "видению".

     В  течение многих лет я рассматривал идею "останавлива-

ния  мира",  как загадочную метафору, которая на самом  деле

ничего  не  значит.  И только лишь во  время  неофициального

разговора,  который имел место к концу моего ученичества,  я

полностью  понял ее об'ем и важность, как одного из основных

моментов в знании дона Хуана.

     Дон  Хуан  и  я  разговаривали   о  различных  вещах  в

свободной  и  непринужденной манере. Я рассказал ему о  моем

друге  и его проблеме со своим девятилетним сыном.  Ребенок,

который  жил  с матерью в течение последних четырех  лет,  и

теперь  жил с моим другом, и проблема состояла в том, что  с

ним  делать.  Согласно моему другу, ребенок был негоден  для

школы.  У  него  не  хватало концентрации,  и  он  ничем  не

интересовался.  Он  всему   оказывал  сопротивление,  против

любого контакта восстает и убегает из дома.

     "У  твоего друга действительно проблема", - сказал  дон

Хуан, смеясь.

     Я  хотел продолжать рассказывать ему обо всех "ужасных"

вещах, которые сделал ребенок, но он прервал меня.

     "Нет  нужды говорить дальше об этом бедном мальчике", -

сказал  он.  -  "нет  нужды   ни   для  тебя,  ни  для  меня

рассматривать его поступки так или иначе в наших мыслях".

     Его манера была прямой, и его голос был тверд, но затем

он улыбнулся.

     - Что может сделать мой друг? - спросил я.

     -  Наихудшая  вещь,  которую   он  может  сделать,  это

заставить ребенка согласиться с ним, - сказал дон Хуан.

     - Что ты имеешь в виду?

     - Я имею в виду, что отец ребенка не должен его шлепать

или  пугать в тех случаях, когда тот ведет себя не так,  как

хотелось бы отцу.

     -  Но  как он может научить его чему-либо, если  он  не

будет с ним тверд?

     -  Твой  друг должен найти кого-нибудь другого, кто  бы

шлепал ребенка.

     -  Но  он  не  может позволить  никому  тронуть  своего

мальчика! - сказал я, удивленный его предложению.

     Дону  Хуану,  казалось, понравилась моя реакция,  и  он

засмеялся.

     -  Твой  друг  не воин, - сказал он. - если бы  он  был

воином,  то  он бы знал, что наихудший вещью, которую  можно

сделать, будет противопоставить себя человеку прямо.

     - Что делает воин, дон Хуан?

     - Воин действует стратегически.

     - Я все же не понимаю, что ты имеешь в виду.

     -  Я имею в виду, что если бы твой друг был воином,  то

он бы помог своему ребенку остановить мир.

     - Но как мой друг может сделать это?

     - Ему нужна была бы личная сила. Ему нужно было бы быть

магом.

     - Но он не маг.

     -  В  таком  случае   он  должен  использовать  обычные

средства  для  того, чтобы помочь своему сыну изменить  идею

мира. Это не останавливание мира, но это подействует так же.

     Я попросил его об'яснить свои слова.

     - Если бы я был твой друг, - сказал дон Хуан, - то я бы

начал  с  того,  что  нанял бы кого-нибудь,  кто  бы  шлепал

маленького  мальчика. Я пошел бы в городские трущобы и нанял

бы  наиболее страшно выглядящего человека, которого бы  смог

найти.

     - Чтобы испугать маленького мальчика?

     -  Не просто для того, чтобы испугать мальчика, дурень,

этот  парнишка должен быть  о с т а н о в л е н .   Но этого

не произойдет, если его будет бить собственный отец.

     -  Если  кто-либо хочет остановить других людей, то  он

всегда должен быть в стороне от того круга, который нажимает

на них. Таким образом, он всегда сможет управлять давлением.

     Идея  была необычной, но каким-то образом она  находила

во мне отклик.

     Дон  Хуан подпирал подбородок левой ладонью. Его  левая

рука  была  прижата  к груди, опираясь на  деревянный  ящик,

который служил низеньким столом. Его глаза были закрыты, его

глазные  яблоки  двигались. Я чувствовал, что он смотрит  на

меня через закрытые веки. Эта мысль испугала меня.

     - Расскажи мне еще, что должен делать мой друг со своим

мальчиком.

     -  Скажи  ему,  пусть он пойдет в городские  трущобы  и

очень  тщательно  выберет  мерзко   выглядящего  подонка,  -

продолжал  он. - скажи ему, пусть он берет молодого, такого,

в котором еще осталась какая-то сила.

     Дон  Хуан обрисовал затем странную стратегию. Я  должен

был  проинструктировать  своего  друга о  том,  что  нанятый

человек  должен следовать за ним или ждать его в том  месте,

куда  он  придет  со своим сыном. Этот человек  в  ответ  на

условный  сигнал,  который будет дан после  любого  неправи-

льного поведения со стороны ребенка, должен был выскочить из

укромного  места, схватить ребенка и отшлепать его так, чтоб

тот света не взвидел.

     -  После  того,  как человек испугает  его,  твой  друг

должен  помочь  мальчику восстановить его уверенность  любым

способом,  каким  он сможет. Если он проведет эту  процедуру

три-четыре  раза, то я уверяю тебя, что ребенок будет  иметь

другие  чувства по отношению ко всему. Он изменит свою  идею

мира.

     - Но что, если испуг искалечит его?

     - Испуг никогда никого не калечит. Что калечит дух, так

это  постоянное  имение  кого-нибудь у себя  на  спине,  кто

колотит  тебя и говорит тебе, что следует делать, а чего  не

следует делать.

     - Когда этот мальчик станет более сдержанным, ты должен

сказать  своему  другу, чтобы тот сделал для него еще  одну,

последнюю  вещь.  Он должен найти какой-либо  способ,  чтобы

получить  доступ  к мертвому ребенку, может быть в  больнице

или в конторе доктора. Он должен привести туда своего сына и

показать  ему  мертвого  ребенка. Он должен дать  ему  разок

дотронуться до трупа левой рукой в любом месте, кроме живота

трупа.  После  того,  как  мальчик  это  сделает,  он  будет

обновлен. Мир никогда не будет тем же самым для него.

     Я  понял  тогда,  что за все годы нашей связи  с  доном

Хуаном, он осуществлял со мной, хотя и в другом масштабе, ту

же самую тактику, которую он предлагал моему другу для сына.

Я  спросил его об этом. Он сказал, что он все время  пытался

научить меня, как "остановить мир".

     -  Ты  еще  не сделал этого, - сказал он,  улыбаясь.  -

ничто,  кажется, не срабатывает, потому что ты очень  упрям.

Если  бы ты был менее упрям, однако, то к этому времени  ты,

вероятно,  остановил  бы  мир при помощи  любой  из  техник,

которым я обучил тебя.

     - Какие техники, дон Хуан?

     - Все, что я говорил тебе, было техникой останавливания

мира.

     Через  несколько месяцев после этого разговора дон Хуан

выполнил  то,  что  он  намеревался  сделать:  обучить  меня

"остановить мир".

     Это  монументальное событие в моей жизни заставило меня

пересмотреть  детально всю мою десятилетнюю работу. Для меня

стало  очевидным,  что  первоначальное   заключение  о  роли

психотропных  растений   было   ошибочным.   Они   не   были

существенной  чертой  описания  мира магом, но  должны  были

только  помочь  сцементировать,  так   сказать,  части  того

описания,  которое  я не был способен воспринять иначе.  Моя

настойчивость  в  том, чтобы держаться за  свою  стандартную

версию  реальности делала меня почти слепым и глухим к целям

дона  Хуана.  Поэтому, просто отсутствие у  меня  чувствите-

льности  вызывало необходимость их применения. Пересматривая

все  свои  полевые  заметки, я понял, что дон Хуан  дал  мне

основу  нового  описания в самом начале нашей связи, в  том,

что  он называл "техникой для останавливания мира". В  своих

прежних  работах я выпустил эти части моих полевых  заметок,

потому  что  они не относились к использованию  психотропных

растений.  Теперь  я на законном основании восстановил их  в

общем  об'еме  учения  дона Хуана, и  они  составили  первые

семнадцать  глав  этой  книги.  Первые  три  главы  являются

полевыми  заметками, охватывающими события, которые вылились

в мое "останавливание мира".

     Подводя  итоги, я могу сказать, что в то время, когда я

начинал  ученичество, была другая реальность. Иначе  говоря,

было описание мира магами, которого я не знал.

     Дон  Хуан,  как  маг  и   учитель,  научил  меня  этому

описанию.  Десятилетнее  ученичество,   которое   я  прошел,

состояло,  поэтому,   в   устанавливании   этой  неизвестной

реальности через развертывание ее описания. И добавление все

более  и  более сложных частей по мере моего  продвижения  в

учении.

     Окончание  ученичества означало, что я научился  новому

описанию  мира  убедительным  и ясным образом и что  я  стал

способен  к новому восприятию мира, которое совпадало с  его

новым  описанием.   Другими   словами,   я   достиг   ч л е-

н с т в а .

     Дон  Хуан  утверждал,  что   для  того,  чтобы  достичь

"видения",  следует "остановить мир". "Останавливание  мира"

действительно  было  нужным моментом определенных  состояний

сознания,    в   которых   реальность   повседневной   жизни

изменяется,  поскольку  поток интерпретаций, который  обычно

течет непрерывно, был остановлен рядом обстоятельств, чуждых

этому  потоку.  В  моем случае рядом  обстоятельств,  чуждых

моему  нормальному потоку интерпретаций, было описание  мира

магами. У дона Хуана необходимым условием для остановки мира

было то, что следует быть убежденным. Другими словами, нужно

научиться  новому описанию в полном смысле, для того,  чтобы

наложить  его   на   старое   и,   таким   образом,  сломать

догматическую  уверенность,  которую мы все  разделяем,  что

достоверность  наших восприятий или нашей реальности мира не

может ставиться под вопрос. После "остановки мира" следующим

шагом было "видение". Под этим дон Хуан подразумевал то, что

я  хотел  бы категоризовать, как "реагирование на  перцепту-

альные  установки  о  мире, находящемся вне  того  описания,

которое мы научились называть реальностью".

     Я  убежден  в том, что все эти шаги могут  быть  поняты

единственно  в  терминах  того   описания,  к  которому  они

относятся.  А поскольку это было описание, которое дон  Хуан

взялся мне давать с самого начала, я должен, в таком случае,

позволить  его  учению быть единственным источником входа  в

него.  Таким  образом, я оставляю слова дона Хуана  говорить

самим за себя.

      * Часть  1.  Останавливание  мира

          ========================================

     Глава   1.   Подтверждения из окружающего мира.

     -  Как  я понимаю, вы очень много знаете  о  растениях,

сэр?  -  сказал я старому индейцу, который был передо  мной.

Мой  друг  просто  свел нас вместе и покинул комнату,  и  мы

представлялись  друг другу сами. Старик сказал мне, что  его

зовут Хуан Матус.

     - Это твой друг сказал тебе так? - спросил он.

     - Да, это он сказал.

     -  Я  собираю растения или, скорее, они  позволяют  мне

собирать их, - сказал он мягко.

     Мы  находились  в  зале ожидания автобусной  станции  в

Аризоне. Я спросил его на очень официальном испанском языке,

не позволит ли он мне расспросить его. Я сказал:

     - Не позволит ли мне джентльмен "кабальеро" задать ему

некоторые вопросы?

     "Кабальеро"  - производное слово от "кабальо" - лошадь,

первоначально  означало  всадника или знатного  человека  на

лошади. Он посмотрел на меня инквизиторски.

     -  Я всадник без лошади, - сказал он с широкой улыбкой.

Затем добавил: - я сказал тебе, что меня зовут Хуан Матус.

     Мне  понравилась его улыбка. Я подумал, что,  очевидно,

он был таким человеком, которому нравится прямота, и я решил

смело обратиться к нему с просьбой.

     Я  сказал  ему,  что  интересуюсь  сбором  и  изучением

лекарственных  растений.  Я сказал, что мой  особый  интерес

лежит  в  использовании галлюциногенного кактуса  -  пейота,

который я много изучал в университете в Лос-Анжелесе.

     Я  думал,  что  мое представление очень  серьезно,  мои

слова были очень сдержанными и звучали совершенно достоверно

для меня.

     Старик  медленно  покачал головой, и я, ободренный  его

молчанием,  добавил, что, без сомнения, было бы полезным для

нас обоих собраться вместе и поговорить о пейоте.

     Именно  в  этот момент он поднял голову и взглянул  мне

прямо в глаза. Это был ужасный взгляд. И однако же он не был

никоим  образом  ни  угрожающим,  ни  устрашающим.  Это  был

взгляд,  который прошел сквозь меня. Я сразу же онемел и  не

мог  продолжать  говорить.  Это был конец нашей  встречи.  И

однако  же он оставил крупицу надежды. Он сказал, что  может

быть я смогу когда-нибудь навестить его у него дома.

     Было  бы  трудно  установить воздействие  взгляда  дона

Хуана,  если  бы  не  сопоставить   мой  предыдущий  опыт  с

уникальностью  этого   события.   Когда   я   начал  изучать

антропологию,  и, таким образом, встретил дона Хуана, я  уже

был  экспертом  в  том, что называется "умей  вертеться".  Я

покинул  свой  дом много лет назад, и это означало  по  моей

оценке,  что  я  был  способен позаботиться  о  самом  себе.

Всегда, когда я бывал отвергнут, я обычно мог проложить себе

путь  лестью,  тем, что шел на компромисс, спорил,  сердился

или, если ничего не помогало, то я хлюпал носом и жаловался.

иными  словами, всегда было что-то такое, что, как я знал, я

могу  сделать  при данных обстоятельствах. И никогда в  моей

жизни ни один человек не останавливал моей инерции так легко

и настолько полностью, как сделал дон Хуан в этот день. Дело

было  не только в том, что меня заставили замолчать.  Бывали

времена,  когда  я не мог сказать ни слова своему  оппоненту

из-за какого-то врожденного уважения, которое я чувствовал к

нему. И все же в таких случаях моя злость или замешательство

выражались  в моих мыслях. Взгляд дона Хуана, однако, сделал

меня немым до такой степени, что я перестал связно думать.

     Я  был   полностью   заинтригован   этим  поразительным

взглядом и решил искать встречи с ним.

     Я  готовился в течение шести месяцев после этой  первой

встречи,  читая  об использовании пейота среди  американских

индейцев,  особенно  о  культе пейота  индейцев  равнины.  Я

познакомился  с  каждой   доступной   работой   и,  когда  я

почувствовал, что готов, я вернулся назад в Аризону.

Суббота, 17 декабря 1960 года

     Я  нашел  его   дом   после   длинных  и  дорогостоящих

расспросов  среди местных индейцев. Была середина дня, когда

я  под'ехал  к дому и остановился перед ним. Я  увидел  дона

Хуана,  сидящего на деревянной молочной фляге. Он, казалось,

узнал меня и приветствовал меня, когда я вылезал из машины.

     В  течение  некоторого времени мы обменивались  пустыми

стандартными фразами, а затем я прямо признался ему, что был

очень неоткровенен с ним, когда мы встретились в первый раз.

Я  хвастался, что знал очень много о пейоте, в то время, как

на  самом  деле я не знал о нем ничего. Он смотрел на  меня,

его глаза были очень добрыми.

     Я  сказал  ему,  что в течение шести месяцев  я  читал,

чтобы  подготовиться  к нашей встрече, и что на этот  раз  я

действительно знаю намного больше.

     Он  засмеялся.  Очевидно, в моем заявлении было  что-то

смешное  для него. Он смеялся надо мной, и я чувствовал себя

немножко смущенным и задетым.

     Он,  очевидно,  заметил мое неудобство и заверил  меня,

что,  хотя  у меня были добрые намерения, на самом  деле  не

было никакого способа подготовиться к нашей встрече.

     Я  подумал  о том, будет ли удобным спросить, имеет  ли

это  заявление какой-либо скрытый смысл, но не сделал этого.

Однако  же  он,  казалось, был подстроен к моим  чувствам  и

продолжал  об'яснять, что он имел в виду. Он сказал, что мои

усилия  напомнили  ему сказку о неких людях, которых  король

обвинил  и  казнил  когда-то.   Он   сказал,  что  в  сказке

наказанные  люди  никак  не   отличались   от  тех,  кто  их

наказывал,  за  исключением   того,   что   они  произносили

некоторые  слова  особым образом, присущим только  им.  Этот

недостаток,  конечно, и выдавал их. Король поставил  заставы

на  дорогах в критических точках, где чиновники требовали от

каждого  прохожего произнести ключевое слово. Те, кто  могли

произнести  его  так, как король его произносил,  оставались

жить,  но тех, кто этого не мог, немедленно казнили. Основой

сказки  было  то,   что   однажды   молодой   человек  решил

подготовиться к тому, чтобы пройти через заставу, научившись

произносить  испытательное  слово  так,  как  это  нравилось

королю.

     Дон Хуан сказал с широкой улыбкой, что, фактически, это

заняло у молодого человека "шесть месяцев" - столько времени

ему понадобилось, чтобы добиться правильного произношения. И

затем  пришел день великого испытания. Молодой человек очень

уверенно  подошел  к  заставе и стал  ждать,  пока  чиновник

потребует у него произнести слово.

     В  этом месте дон Хуан очень драматично остановил  свой

рассказ  и  взглянул   на   меня.   Его   пауза  была  очень

рассчитанной  и  немножко  казалась   мне   ловушкой,  но  я

продолжал  игру.  Я уже слышал тему сказки раньше. Там  дело

было  с евреями в германии и с методом, путем которого можно

было  сказать,  кто  еврей  по  тому,  как  они  произносили

определенные  слова.  Я знал также основную  нить  рассказа:

молодой  человек  должен  был быть схвачен из-за  того,  что

чиновник  забыл  ключевое  слово и попросил  его  произнести

другое слово, которое было очень похожим, но которое молодой

человек не научился произносить правильно.

     Дон  Хуан, казалось, ждал от меня, чтобы я спросил, что

случилось. Так я и сделал.

     -  Что  с  ним  случилось? - спросил  я,  пытаясь  быть

наивным и заинтересованным в сказке.

     -  Молодой  человек, который был действительно  хитрым,

сообразил,  что чиновник забыл ключевое слово и прежде,  чем

этот  человек успел сказать что-либо еще, он признался ему в

том, что готовился в течение шести месяцев.

     Он  сделал  долгую   паузу   и   взглянул   на  меня  с

предательским  блеском  в  глазах. На этот раз  он  подменил

карты. Признание молодого человека было новым элементом, и я

уже не знал, чем закончится история.

     -  Ну, что случилось потом? - спросил я,  действительно

заинтересованный.

     -  Молодой  человек был немедленно казнен,  конечно,  -

сказал он и расхохотался.

     Мне  очень  понравился  способ, каким он  захватил  мой

интерес. Еще больше мне понравился способ, которым он связал

сказку с моим собственным случаем. Фактически, он, казалось,

составил  ее для меня, он потешался надо мной очень тонко  и

артистично. Я засмеялся вместе с ним.

     После  этого я сказал ему, что вне зависимости от того,

насколько  глупо   это   может   звучать,   я  действительно

заинтересован в том, чтобы узнать что-либо о растениях.

     - Я очень люблю гулять, - сказал он.

     Я  подумал, что он намеренно меняет тему разговора  для

того,  чтобы  не  отвечать мне. Я не хотел  его  настраивать

против себя своей настойчивостью.

     Он  спросил  меня, не хочу ли я пойти вместе с  ним  на

короткую прогулку в пустыню. Я с энтузиазмом сказал, что мне

понравилось бы прогуляться по пустыне.

     - Это не пикник, - сказал он тоном предупреждения.

     Я сказал ему, что я очень серьезно хочу работать с ним.

Я  сказал, что нуждаюсь в информации, любого рода информации

об  использовании лекарственных растений, и что я  собираюсь

платить ему за его время и труды.

     -  Ты  будешь работать на меня, а я буду  платить  тебе

зарплату.

     - Как много ты будешь платить мне? - спросил он.

     Я уловил в его голосе нотку жадности.

     - Сколько ты найдешь нужным, - сказал я.

     -  Плати  мне за мое время... Своим временем, -  сказал

он.

     Я  подумал,  что он - любопытнейшая личность. Я  сказал

ему,  что я не понимаю, что он имеет в виду. Он заметил, что

о растениях нечего сказать, поэтому взять мои деньги было бы

немыслимо для него.

     -  Что ты делаешь у себя в кармане? - спросил он, делая

гримасу.  -  ты что, играешь со своим хером? - он говорил  о

моем  незаметном записывании в миниатюрный блокнот,  который

находился в огромном кармане моей штормовки.

     Когда  я  рассказал  ему,  что  я  делаю,  он  сердечно

рассмеялся.

     Я  сказал, что не хотел беспокоить его, записывая прямо

перед ним.

     -  Если  ты  хочешь  записывать   -  записывай,  ты  не

обеспокоишь меня, - сказал он.

     Мы  гуляли  по окружающей пустыне, пока не стало  почти

совсем  темно.  Он  не показывал мне никаких растений  и  не

говорил  о них совсем. Мы остановились на минуту отдохнуть у

больших кустов.

     - Растения очень любопытные вещи, - сказал он, не глядя

на меня. - они живые, и они чувствуют.

     В  тот  самый  момент,  как он  сделал  это  заявление,

сильный  порыв ветра потряс пустынный чапараль вокруг  нас.

Кусты издали гремящий звук.

     -  Ты слышишь это? - спросил он меня, приставляя правую

руку  к своему уху, как бы помогая своему слуху. - листья  и

ветер соглашаются со мной.

     Я  засмеялся. Друг, который свел нас, уже предупреждал,

чтобы  я  держался  настороже, потому что старик  был  очень

эксцентричен.  Я  подумал, что "соглашение с листьями"  было

одной из его эксцентричностей.

     Мы  еще  гуляли  некоторое  время, но  он  все  еще  не

показывал  мне  никаких растений, и не сорвал ни  одного  из

них.  Он просто шел через кусты, слегка их касаясь. Затем он

остановился,  сел на камень и сказал мне, чтоб я отдохнул  и

осмотрелся.

     Я  настаивал на разговоре. Я еще раз дал ему знать, что

очень  хочу учиться о растениях, особенно о пейоте. Я просил

его,  чтобы он стал моим информатором в обмен на  какое-либо

денежное вознаграждение.

     -  Тебе не нужно платить мне, - сказал он. - ты  можешь

спрашивать  меня  все, что хочешь. Я буду рассказывать  тебе

все, что я знаю, а потом я расскажу тебе, что делать с этим.

     Он  спросил  меня, согласен ли я с его планом. Я был  в

восторге. Затем он добавил загадочное замечание:

     -  Возможно,  нет  ничего  такого, что  можно  учить  о

растениях, потому что о них нечего сказать.

     Я  не  понял того, что он сказал или того, что  он  под

этим имел в виду.

     - Что ты сказал? - спросил я.

     Он  повторил  это замечание трижды, и затем весь  район

был потрясен ревом военного реактивного самолета.

     -  Вот! Мир только что согласился со мной, - сказал он,

приставляя левую ладонь к уху.

     Я  находил  его очень приятным. Его смех был  заразите-

льным.

     -  Ты  из  Аризоны,  дон Хуан?  -  спросил  я,  пытаясь

удержать  разговор  в  рамках   того,   чтобы  он  был  моим

информатором.

     Он  взглянул на меня и утвердительно кивнул. Его глаза,

казалось,  были уставшими, я мог видеть белки его глаз вдоль

нижних век.

     - Ты был рожден в этой местности?

     Он  кивнул головой, опять не отвечая мне. Это  походило

на  утвердительный жест, но это походило также и на  нервное

потряхивание головой человека, который задумался.

     - А откуда ты сам? - спросил он.

     - Я приехал из южной америки, - сказал я.

     - Это большое место. Ты приехал из нее из всей?

     Его глаза были опять пронзительными, когда он посмотрел

на  меня.  Я  начал   об'яснять  ему  обстоятельства  своего

рождения, но он прервал меня.

     -  В  этом отношении мы похожи, - сказал он. -  я  живу

здесь сейчас, но на самом деле я яки из Соноры.

     - И это все! Я сам приехал из...

     Он не дал мне закончить.

     -  Знаю, знаю, - сказал он. - ты есть тот, кто ты есть,

оттуда, откуда ты есть. Так же как я - яки из Соноры.

     Его  глаза  были  очень  яркими,  а  его  смех  странно

беспокоящим.  Он заставлял меня чувствовать так, как если бы

поймал  меня на какой-то лжи. Я испытал любопытное  ощущение

вины.  У  меня было чувство, что он знает что-то, чего я  не

знаю или не хочу говорить.

     Мое  странное  раздражение  росло.   Он,  должно  быть,

заметил  его,  потому  что спросил, не хочу ли  я  поесть  в

ресторане в городе.

     По пути назад к его дому и затем ведя машину в город, я

почувствовал  себя  лучше,  но   полностью  не  расслабился.

Каким-то образом я чувствовал, что мне что-то угрожает, хотя

и не мог найти причину.

     Я  хотел  ему купить пиво в ресторане. Он  сказал,  что

никогда  не  пьет,  даже пиво. Я засмеялся про  себя.  Я  не

поверил  ему.  Друг,  который  свел нас,  говорил  мне,  что

"старик  большую  часть  времени находится не в  себе".  Мне

действительно  не  было  дела  до того, лжет он  или  нет  о

выпивке.  Он мне нравился. Было что-то умиротворяющее в  его

личности.

     Должно быть, на лице у меня отразилось сомнение, потому

что  затем он стал об'яснять мне, что он пил в молодости, но

затем однажды просто бросил это.

     - Люди вряд ли даже понимают, что мы можем выбросить из

нашей  жизни все что угодно в любое время. Просто вот так. -

он щелкнул пальцами.

     -  Ты  думаешь, что можно бросить курить или  пить  так

легко? - спросил я.

     -  Конечно! - сказал он с большим убеждением. - курение

и  пьянство  -  это ничто, совсем ничто, если  мы  хотим  их

бросить.

     В  этот  момент  автоматическая  кофеварка,  в  которой

кипела вода, издала громкий пронзительный звук.

     -  Слышишь  это!  -  воскликнул дон Хуан  с  сиянием  в

глазах. - кипяток согласен со мной.

     Затем он добавил после паузы:

     - Человек может получать согласие от всего вокруг него.

     В  этот  критический момент кофеварка  издала  поистине

гортанный  звук.  Он  взглянул  на  кофеварку  и  сказал:  -

благодарю вас, - кивнул головой, а потом расхохотался.

     Я  опешил.  Его смех был немножко чересчур громкий,  но

мне искренне все это нравилось.

     Затем  моя первая реальная сессия с моим "информатором"

закончилась. Я сказал ему, что мне нужно навестить некоторых

друзей,  и  что  я  был бы рад повидать его  снова  в  конце

следующей недели.

     - Когда ты будешь дома? - спросил я.

     Он пристально рассматривал меня.

     - Когда ты приедешь, - заметил он.

     - Я не знаю точно, когда я приеду.

     - Тогда просто приезжай, не заботься.

     - Но что, если тебя не будет дома?

     - Я буду там, - сказал он, улыбаясь, и пошел прочь.

     Я  побежал  за  ним  и  спросил его,  не  будет  ли  он

возражать,  если  я  привезу   с  собой  фотоаппарат,  чтобы

сфотографировать его и его дом.

     - Об этом не может быть и речи, - сказал он с гримасой.

     -  А как насчет магнитофона? Будешь ты возражать против

этого?

     - Боюсь, что и такой возможности тоже нет.

     Я  почувствовал себя раздраженным и стал горячиться.  Я

сказал, что не вижу логической причины его отказа.

     Дон Хуан отрицательно покачал головой.

     -  Забудь  это,  - сказал он с силой. - и если  ты  еще

хочешь видеть меня, никогда не говори об этом опять.

     Я  выставил последнее слабое возражение. Я сказал,  что

фотоснимки  и  магнитофонные записи являлись бесценными  для

моей  работы. Он сказал, что есть только одна вещь,  которая

бесценна для всего, что мы делаем. Он назвал ее "дух".

     - Нельзя обойтись без духа, - сказал он. - а у тебя его

нет. Горюй об этом, а не о фотоснимках.

     - Что ты..?

     Он  прервал  меня  движением   головы   и  вернулся  на

несколько шагов.

     -  Обязательно возвращайся, - сказал он мягко и помахал

мне на прощание.

     Глава   2.   Стирание личной истории.

Четверг, 22 декабря 1960 года

     Дон Хуан сидел на полу около двери своего дома спиной к

стене.  Он  перевернул деревянную молочную флягу и  попросил

меня  садиться и чувствовать себя, как дома. Я предложил ему

пачку сигарет, которую я привез. Он сказал, что не курит, но

подарок  принял. Мы поговорили о холоде ночей в пустыне и на

другие обычные темы.

     Я  спросил  его,  не   мешаю   ли   я  его  нормальному

распорядку.  Он  взглянул  на  меня с  какой-то  гримасой  и

сказал,  что  у  него нет никакого распорядка и что  я  могу

оставаться с ним до вечера, если хочу.

     Я  приготовил несколько опросных листов по генеалогии и

родовым  отношениям, и я хотел заполнить их с его помощью. Я

составил  также по этнографической литературе длинный список

культурных  черт,  которые, как считалось, присущи  индейцам

этого  района.  Я  хотел пройтись по списку вместе с  ним  и

отметить все вопросы, которые были знакомы для него.

     Я начал с опросных карт родовых отношений.

     Как ты называл своего отца? - спросил я.

     -  Я  называл его папа, - сказал он с  очень  серьезным

лицом.

     Я почувствовал легкое раздражение, но продолжал, думая,

что он не понял.

     Я  показал  ему  опросный  лист и  об'яснил,  что  один

пропуск там оставлен для отца, а один - для матери. Я привел

пример  различных слов, которые используются в английском  и

испанском языках для того, чтобы называть отца и мать.

     Я  подумал,  что,  может быть, мне следовало  начать  с

матери.

     - Как ты называл свою мать? - спросил я.

     - Я называл ее мама, - заметил он очень наивным тоном.

     -  Я имею в виду, какие другие слова ты использовал для

того,  чтобы назвать своего отца или мать? Как ты звал их? -

сказал  я,  пытаясь быть терпеливым и вежливым.  Он  почесал

голову и посмотрел на меня с глупым выражением.

     -  Ага,  - сказал он. - тут ты меня поймал. Дай-ка  мне

подумать.

     После  минутного замешательства он, казалось,  вспомнил

что-то, и я приготовился записывать.

     -  Ну, сказал он, как если бы он был захвачен серьезной

мыслью.  - как еще я звал их? Я звал их эй-эй, папа!  Эй-эй,

мама!

     Я  рассмеялся против своего желания. Его выражение было

действительно  комичным, и в этот момент я не знал, то ли он

был  очень хитрый старик, который морочил мне голову, то  ли

он  был  действительно   простачком.   Используя   все  свое

терпение,  я об'яснил ему, что это очень серьезный вопрос  и

что  для моей работы очень важно заполнить все эти бланки. Я

старался, чтобы он понял идею генеалогии и личной истории.

     -  Как  звали твоего отца и твою мать? - спросил я.  Он

взглянул на меня ясными и добрыми глазами.

     -  Не трать время на эту муру, - сказал он мягко, но  с

неожиданной силой.

     Я  не  знал,  что   сказать.  Казалось,  кто-то  другой

произнес  эти слова. За секунду до этого он был  ошарашенным

глупым индейцем, чесавшим свою голову, и уже через мгновение

он  сменил  роль.  Я  был  глупым,  а  он  смотрел  на  меня

неописуемым  взглядом, в котором не было ни раздражения,  ни

неприязни,  ни  ненависти,  ни  сожаления.  Его  глаза  были

добрыми, ясными и пронизывающими.

     -  У меня нет никакой личной истории, - сказал он после

длинной паузы. - однажды я обнаружил, что не нуждаюсь больше

в личной истории, также как пьянство, бросил ее.

     Я  не совсем понял, что он хотел сказать. Неожиданно  я

почувствовал  себя неловко, под угрозой. Я напомнил ему, что

он  заверил меня в том, что я могу задавать ему вопросы.  Он

повторил, что он совсем не возражает против этого.

     -  У  меня  больше нет личной истории, -  сказал  он  и

взглянул  на  меня испытующе. - я бросил ее  однажды,  когда

почувствовал, что в ней нет больше необходимости.

     Я уставился на него, пытаясь найти скрытое значение его

слов.

     - Но как можно бросить свою личную историю? - спросил я

в настроении поспорить.

     -  Сначала нужно иметь желание бросить ее, - сказал он,

-  А затем следует действовать гармонично, чтобы обрубить ее

мало-помалу.

     -  Но  зачем  кто-либо  будет иметь  такое  желание?  -

воскликнул я.

     У  меня была ужасно сильная привязанность к моей личной

истории.  Мои  семейные   корни   были   глубоки.  Я  честно

чувствовал,  что  без них моя жизнь не имела бы ни цели,  ни

длительности.

     -  Может  быть,  тебе следует рассказать  мне,  что  ты

имеешь  в виду под словами бросить личную историю, -  сказал

я.

     -  Разделаться с ней, вот что я имею в виду, -  заметил

он, как отрезал.

     Продолжал настаивать, что не понимаю этого.

     -  Ну,  возьмем тебя, например. Ты - яки, ты не  можешь

изменить этого.

     -  Разве  я - яки? - спросил он, улыбаясь. - откуда  ты

знаешь это?

     -  Правда!  -  сказал  я.  -  я  не  могу  этого  знать

наверняка.  Это  так. Но ты знаешь это, и именно  это  имеет

значение.  Именно это делает личную историю. - я чувствовал,

что загнал его в угол.

     -  Тот  факт,  что я знаю, являюсь я яки  или  нет,  не

делает  его  личной  историей, - заметил он. -  лишь  тогда,

когда  еще  кто-либо  знает  о  нем,  он  становится  личной

историей.  И уверяю тебя, что никто никогда этого не  узнает

наверняка.

     Я  кое-как  записал,   что   он   сказал.  Я  перестал

записывать  и  взглянул  на   него.   Я   не  мог  составить

представления  о  нем.  Мысленно   я   пробежал  через  свои

впечатления  о нем. Загадочным и беспрецедентным образом  он

взглянул  на меня во время нашей первой встречи. Очарование,

с  которым он утверждал, что получает согласие от всего, что

его  окружает,  его раздражающий юмор и его алертность,  его

явно  глупый  вид,  когда я расспрашивал его о  его  отце  и

матери,  а  затем  эта  неожиданная  сила  его  утверждений,

которые сразу отбросили меня.

     -  Ты  не знаешь, что я такое, не так ли? - сказал  он,

как  если  бы читал мои мысли. - ты никогда не узнаешь,  кто

или что я есть, потому что я не имею личной истории.

     Он  спросил  у меня, был ли у меня отец. Я сказал,  что

да.  Он  сказал,  что мой отец был примером того, о  чем  он

говорит.  Он попросил меня вспомнить, что мой отец думал обо

мне.

     -  Твой отец знал о тебе все, - сказал он, - поэтому он

полностью распланировал тебя. Он знал, кто ты есть, и что ты

делаешь.  И  нет  такой  силы на  земле,  которая  могла  бы

заставить его изменить его мнение о тебе.

     Дон  Хуан  сказал, что каждый, кто знал меня, имел  обо

мне свою идею, и что я питал эту идею всем, что я делал.

     -  Разве ты не видишь? - спросил он драматически. -  ты

должен  обновлять   свою   личную   историю,   говоря  своим

родителям, своим родственникам и своим друзьям обо всем, что

ты  делаешь.  С  другой  стороны, если  у  тебя  нет  личной

истории,  то  никаких  об'яснений  не  требуется,  никто  не

сердится,  никто  не разочаровывается в твоих поступках.  И,

более того, никто не пришпиливает тебя своими мыслями.

     Внезапно  идея  стала ясной у меня в уме. Я почти  знал

это сам, но я никогда не рассматривал таких мыслей. Не иметь

личной   истории   действительно   было   очень   заманчивой

концепцией,  по  крайней мере, на  интеллектуальном  уровне.

Однако,  это  дало мне чувство одиночества, которое я  нашел

угрожающим  и отвратительным. Мне хотелось обговорить с  ним

вопрос  об этих моих чувствах, но я держался начеку.  Что-то

было  ужасно  неуместным  в   этой  ситуации.  Я  чувствовал

неловкость  в том, что вступаю в философский спор со  старым

индейцем,  который, очевидно, не имеет  "интеллектуальности"

студента  университета.  Каким-то  образом он  увел  меня  в

сторону от моего первоначального намерения расспросить о его

генеалогии.

     -  Я  не знаю, каким образом мы разговариваем об  этом,

тогда  как  все, что я хотел узнать, так это несколько  имен

для  моих бланков, - сказал я, пытаясь повернуть разговор  к

той теме, которую я хотел.

     -  Это  очень просто, - сказал он. - способ,  каким  мы

пришли  к этому разговору, заключается в том, что я  сказал,

что задавать вопросы о прошлом человека - это явная ерунда.

     Его  тон  был  твердым. Я чувствовал, что  нет  способа

уговорить его, поэтому я изменил свою тактику.

     - Что же, эта идея не иметь личной истории, это то, что

делают яки? - спросил я.

     - Это то, что делаю я.

     - Где ты научился этому?

     - Я научился этому в течение своей жизни.

     - Это твой отец научил тебя этому?

     -  Нет,  скажем, что я научился этому сам, а  теперь  я

собираюсь  передать  секрет  этого тебе, чтобы  ты  не  ушел

сегодня с пустыми руками.

     Он понизил голос до драматического шепота. Я рассмеялся

над  его трюками. Я вынужден был признать, что он совсем  не

глуп.  Мне  пришла  в  голову   мысль,   что  я  нахожусь  в

присутствии врожденного актера.

     -  Записывай, - сказал он покровительственно. -  почему

бы  нет.  Ты,  кажется, чувствуешь себя более  удобно  в  то

время, когда пишешь.

     Я  взглянул  на него, и мои глаза, должно быть,  выдали

мое  замешательство.  Он  хлопнул   себя   по   ляжкам  и  с

удовольствием расхохотался.

     -  Самое  лучшее, стереть всю личную историю, -  сказал

он,  как  бы  давая мне время записывать, - потому  что  это

сделает  нас  свободными  от  обволакивающих  мыслей  других

людей.

     Я  не мог поверить, что он действительно сказал это.  У

меня  был  очень  затруднительный момент. Он,  должно  быть,

прочитал  у  меня  на лице мое внутреннее  замешательство  и

немедленно его использовал.

     -  Возьмем  тебя, например, - продолжал он говорить.  -

как  раз  сейчас  ты не знаешь, то ли ты  приходишь,  то  ли

уходишь,  и  это  потому, что я стер  свою  личную  историю.

Мало-помалу я создал туман вокруг себя и вокруг своей жизни.

И сейчас никто не знает наверняка, кто я есть и что я делаю.

     -  Но  ты  сам  знаешь, кто ты есть, разве  не  так?  -

вставил я.

     -  Я,  честное  слово...  Не знаю! -  воскликнул  он  и

покатился на пол, смеясь над моим удивленным взглядом.

     Он довольно долго молчал, чтобы заставить меня поверить

в то, что сейчас он скажет "я знаю", как я этого ожидал. Его

неожиданный  поворот  был  очень   угрожающим  для  меня.  Я

действительно испугался.

     -  Это маленький секрет, который я собирался дать  тебе

сегодня,  -  сказал он тихим голосом, - никто не знает  моей

личной  истории.  Никто не знает, кто я есть и что я  делаю.

Даже я не знаю.

     Он  скосил глаза. Он не смотрел на меня, а куда-то выше

моего правого плеча. Он сидел, скрестив ноги, спина его была

прямой,  и все же он казался расслабленным. В этот момент он

был  самим  воплощением  яростности. Я представил  себе  его

индейским  вождем,  "краснокожим   воином"  в  романтических

легендах  моего детства. Мой романтизм увел меня в сторону и

крайне  отчетливое  чувство раздвоенности захватило меня.  Я

мог  искренне сказать, что он мне очень нравится, и в то  же

самое время я мог сказать, что я смертельно боюсь его.

     Он  сохранял  этот  странный взгляд в  течение  долгого

времени.

     - Как я могу знать, кто я есть, когда я есть все это, -

сказал  он,  указывая на окружающее жестом головы. Затем  он

взглянул на меня и улыбнулся.

     -  Мало-помалу ты должен создать туман вокруг себя.  Ты

должен  стереть  все  вокруг себя до тех  пор,  пока  ничего

нельзя  будет  считать само собой разумеющимся. Пока  ничего

уже  не  останется  наверняка или реального.  Твоя  проблема

сейчас  в  том, что ты слишком реален. Твои  усилия  слишком

реальны.  Твои настроения слишком реальны. Не принимай  вещи

настолько сами собой разумеющимися. Ты должен начать стирать

себя.

     - Для чего? - спросил я ошеломлено.

     Мне  стало ясно, что он предписывает мне поведение. Всю

свою  жизнь я подходил к переломному моменту, когда кто-либо

пытался  сказать  мне, что делать. Простая мысль о том,  что

мне  будут говорить, что делать, вызывала во мне  немедленно

активный протест.

     -  Ты сказал мне, что хочешь изучать растения, - сказал

он  спокойно.  -  ты хочешь что-то получить  даром?  Что  ты

думаешь  об этом? Мы условились, что ты будешь задавать  мне

вопросы,  и  я буду говорить тебе то, что я знаю. Если  тебе

это не нравится, то нам больше нечего сказать друг другу.

     Его  ужасная прямота вызывала во мне чувство  протеста,

но внутри себя я сознавался, что он прав.

     -  Давай  тогда сделаем так, - продолжал он. - если  ты

хочешь  изучать  растения  и поскольку о  них  действительно

нечего сказать, то ты должен среди прочих вещей стереть свою

личную историю.

     - Как? - спросил я.

     - Начни с простых вещей. Таких, как не говорить никому,

что  ты в действительности делаешь. Затем ты должен оставить

всех, кто тебя хорошо знает. Таким образом, ты создашь туман

вокруг себя.

     -  Но ведь это абсурдно! - протестовал я. - почему люди

не должны знать обо мне? Что в этом плохого?

     -  Плохое здесь то, что, если они однажды тебя  узнали,

то  ты  уже  становишься   чем-то   таким,  что  само  собой

разумеется,  и,  начиная с этого момента, ты уже  не  можешь

порвать  связь с их мыслями. Лично я люблю полную свободу  -

быть  неизвестным.  Никто   не   знает   меня   с  застывшей

уверенностью, так, как люди знают тебя, например.

     - Но это было бы ложью.

     - Мне нет дела до лжи или правды, - сказал он жестко. -

ложь есть ложь, только если ты имеешь личную историю.

     Я  стал  возражать,  что   мне  не  нравится  намеренно

мистифицировать  людей  или  вводить их в  заблуждение.  Его

ответом было то, что я и так всех ввожу в заблуждение.

     Старик  затронул  больное  место  в моей  жизни.  Я  не

примкнул  спросить  его,  что он имел в виду под  этим,  или

откуда  он узнал, что я все время ввожу людей в заблуждение.

Я  просто  прореагировал  на его  заявления,  защищаясь  при

помощи  об'яснения. Я сказал, что я с болью сознаю, что  моя

семья  и мои друзья считают меня ненадежным, в то время, как

в действительности я никогда в своей жизни не солгал.

     -  Ты  всегда  знал,  как  лгать,  -  сказал  он.  -  и

единственная  вещь, которая отсутствовала, это то, что ты не

знал, зачем это делать. Теперь ты знаешь.

     Я запротестовал.

     -  Разве ты не видишь, что я действительно очень  устал

от того, что люди считают меня ненадежным, - сказал я.

     -  А  ты  действительно  ненадежен,   -  заметил  он  с

убеждением.

     - Черт подери, это не так! - воскликнул я.

     Мое  настроение  вместо  того,  чтобы  подвести  его  к

серьезности,   заставило   его   истерически   смеяться.   Я

действительно  терпеть  не  мог  этого старика  за  все  его

ужимки.  К  несчастью, он был прав относительно меня.  Через

некоторое время я успокоился, и он продолжал говорить.

     Когда  не  имеешь личной истории, - об'яснил он,  -  то

ничего,  что бы ты ни сказал, не может быть принято за ложь.

Твоя  беда  в  том, что ты вынужден  об'яснять  все  любому,

импульсивно,  и в то же время ты хочешь сохранить свежесть и

новизну  того, что ты делаешь. Что ж, поскольку ты не можешь

быть  восхищенным  после того, как ты об'яснил все,  что  ты

делаешь, то ты лжешь для того, чтобы продолжить эти чувства.

     Я  был   действительно   ошеломлен   масштабом   нашего

разговора.  Я  записал все его детали наилучшим образом  как

только  смог, концентрируя внимание на том, что он  говорит,

вместо того, чтобы размышлять о собственной предвзятости или

о его значении.

     -  С  этого  момента, - сказал он, - ты  должен  просто

показывать  людям все, что ты найдешь нужным им  показывать,

но при этом никогда не говорить точно, как ты это сделал.

     -  Я не могу держать секреты! - воскликнул я. - то, что

ты говоришь, бесполезно для меня.

     -  Тогда  изменись! - сказал он отрывисто,  с  яростным

блеском в глазах.

     Он  выглядел,  как странное дикое животное, и в  то  же

время  его  мысли  и слова были  предельно  связанными.  Мое

раздражение    уступило    место    состоянию    неприятного

замешательства.

     -  Видишь,  -  продолжал он, - у нас  есть  только  два

выбора.  Мы или принимаем все, как реальное, наверняка,  или

мы  этого не делаем. Если мы следуем первому, то мы  кончаем

тем,  что до смерти устаем от самих себя и от мира. Если  мы

последуем второму и сотрем личную историю, мы создадим туман

вокруг  нас, очень восхитительное и мистическое состояние, в

котором никто не знает, откуда выскочит заяц, даже мы сами.

     Я стал говорить о том, что стирание личной истории лишь

увеличит наше чувство незащищенности.

     -  Когда  ничего нет наверняка, мы остаемся  алертными,

навсегда  на  цыпочках,  - сказал он. - не знать,  за  каким

кустом  прячется  заяц, более восхитительно, чем вести  себя

так, как если бы мы знали все.

     Он  больше ни слова не говорил в течение очень  долгого

времени.  Может  быть,  час прошел в полном молчании.  Я  не

знал,  что спрашивать. Наконец, он поднялся и попросил  меня

подвезти его в ближайший город.

     Я  не  знал, почему, но наш разговор опустошил меня.  У

меня  было  такое  чувство,  будто бы я  вот-вот  засну.  Он

попросил  меня  остановиться  по пути и сказал, что  если  я

захочу  расслабиться,  то  я  должен  забраться  на  плоскую

вершину небольшого холма в стороне от дороги и лечь на живот

головой к востоку. В его голосе, казалось, ощущалась спешка.

Я  не хотел спорить или, может быть, я просто был  настолько

усталым,  что  не  мог даже говорить. Я забрался на  холм  и

сделал так, как он предписывал.

     Я  спал  только  две  или три  минуты,  но  этого  было

достаточно,  чтобы моя энергия возобновилась. Мы приехали  к

центру города, где он попросил меня ссадить его.

     -  Возвращайся,  -  сказал  он,  выходя  из  машины.  -

обязательно возвращайся.

     Глава   3.   Утрачивание важности самого себя.

     У  меня  была возможность обсудить свои два  предыдущие

визита  к дону Хуану с тем другом, который свел нас  вместе.

Его  мнением было то, что я теряю свое время. Я изложил  ему

до  последней  детали все наши разговоры. Он считал,  что  я

преувеличиваю  и  создаю  романтический ореол  тупой  старой

развалине.

     Однако, во мне было очень мало откликов для того, чтобы

романтизировать  такого  необычного   старика.   Я  искренне

чувствовал,  что  его критика моей личности  была  серьезной

подоплекой  того,  что он мне нравился. Однако же, я  должен

был признать, что эта критика всегда была апропо /"к месту"/

резко очерчена и правильна до последней буквы.

     Стержнем  моей  проблемы  на этот  раз  было  нежелание

признать  то,  что  дон  Хуан  способен  разрушить  все  мои

предубеждения  о мире, и мое нежелание согласиться с другом,

который считал, что "старый индеец просто дурень".

     Я  чувствовал  себя  обязанным еще раз  навестить  его,

прежде чем составить о нем свое мнение.

Среда, 28 декабря 1960 года.

     Как только я приехал к нему, он взял меня на прогулку в

пустынный  чапараль.  Он  даже  не   взглянул  на  мешок  с

продуктами, которые я привез ему. Казалось, он ожидал меня.

     Мы  шли  в течение нескольких часов. Он не собирал,  не

показывал  мне  никаких  растений.  Он  учил  меня,  однако,

"правильному способу ходьбы". Он сказал, что я должен слегка

подогнуть  пальцы,  когда  я  иду, для  того,  чтобы  я  мог

обращать  внимание на дорогу и на окружающих. Он заявил, что

мой  обычный способ ходьбы является уродующим, и что никогда

не  следует  ничего  носить   в   руках.  Если  нужно  нести

какие-нибудь  вещи,  то  следует пользоваться  рюкзаком  или

заплечной  сумкой, или заплечным мешком. Его идея состояла в

том, что заставляя руки находиться в определенном положении,

можно  иметь  большую   выносливость   и   лучше  осознавать

окружающее.

     Я  не видел причины спорить и подогнул пальцы так,  как

он  сказал,  продолжая  идти.  Мое  осознавание  окружающего

нисколько  не  изменилось,   то   же   самое   было  с  моей

выносливостью.  Мы начали нашу прогулку утром и остановились

отдохнуть  после полудня. Я обливался потом и хотел напиться

из  фляжки,  но  он   остановил   меня,  сказав,  что  лучше

проглотить  только один глоток. Он сорвал немного листьев  с

небольшого  желтого куста и пожевал. Он дал немного  листьев

мне  и заметил, что они прекрасны, а если я буду их медленно

жевать,  то моя жажда исчезнет. Жажда не исчезла, но в то же

время я не чувствовал неудобств.

     Он,  казалось,  прочел мои мысли и об'яснил, что  я  не

почувствовал  выгоды  "правильного  способа ходьбы"  или  же

выгоды от жевания листьев, потому что я молод и силен, а мое

тело ничего не замечает, потому что оно немного глупо.

     Он  засмеялся. Я не был в смешливом настроении, и  это,

казалось,  позабавило  его  еще  больше.  Он  поправил  свое

предыдущее  заявление,  сказав, что мое тело не то чтобы  на

самом деле глупое, но оно как бы спит.

     В  этот момент огромная ворона пролетела прямо над нами

с карканьем. Это меня испугало, и я начал смеяться. Я думал,

что  обстоятельства  требуют  смеха, но,  к  моему  великому

удивлению,  он  сильно  встряхнул мою руку и  заставил  меня

замолчать. У него было крайне серьезное выражение.

     -  Это была не шутка, - сказал он жестко, как если бы я

знал, о чем он говорит. Я попросил об'яснения. Я сказал ему,

что это неправильно, что мой смех над вороной рассердил его,

в то время, как мы ранее смеялись над кофеваркой.

     - То, что ты видел, была не просто ворона! - воскликнул

он.

     - Но я видел ее, и это была ворона, - настаивал я.

     -  Ты  ничего  не  видел, дурак,  -  сказал  он  грубым

голосом.

     Его  грубость была беспричинной. Я сказал ему, что я не

люблю  злить людей, и, может быть, будет лучше, если я уйду,

поскольку он, видимо, не в настроении поддерживать компанию.

Он  неудержимо  расхохотался,  как  если  бы  я  был  клоун,

разыгрывающий  перед  ним представление. Мое недовольство  и

раздражение пропорционально росли.

     -  Ты очень жесток, - комментировал он. - ты принимаешь

самого себя слишком серьезно.

     - Но разве ты не делаешь того же самого, - вставил я, -

принимая самого себя серьезно, когда ты рассердился на меня?

     Он  сказал,  что сердиться на меня было самое  далекое,

что  он  только   мог   придумать.   Он   взглянул  на  меня

пронзительно.

     -  То,  что ты видел, не было согласием мира, -  сказал

он.  -  летящая  или  каркающая  ворона  никогда  не  бывает

согласием. Это был знак!

     - Знак чего?

     -  Очень  важное  указание насчет тебя,  -  заметил  он

загадочно.

     В  этот  самый момент ветер бросил сухую ветку прямо  к

нашим ногам.

     -  Вот это было согласием! - воскликнул он, и, взглянув

на меня сияющими глазами, залился смехом.

     У  меня  было  такое  чувство,  что  он  дразнит  меня,

создавая  правила  странной  игры  по   мере  того,  как  мы

продвигаемся.  Поэтому,  ему-то можно было смеяться,  но  не

мне.  Мое недовольство опять полезло наверх, и я сказал  ему

все,  что думаю о нем. Он совсем не был задет или обижен. Он

хохотал, и его смех вызывал во мне еще больше недовольства и

раздражения.  Я  подумал,  что он намеренно  ставит  меня  в

дурацкое  положение.  Я  тут же решил, что с  меня  довольно

такой "полевой работы".

     Я  встал  и  сказал, что хочу идти назад  к  его  дому,

потому что я должен ехать в Лос-Анжелес.

     -  Сядь,  - сказал он повелительно. - ты  обидчив,  как

старая  леди. Ты не можешь сейчас уехать, потому что мы  еще

не кончили.

     Я  ненавидел  его.  Я  подумал,  что  он  неприятнейший

человек.

     Он  начал  напевать   идиотскую  мексиканскую  народную

песню.  Он  явно изображал какого-то популярного  певца.  Он

удлинял  некоторые слоги и сокращал другие и превратил песню

в  совершеннейший  фарс. Это было настолько комично,  что  я

расхохотался.

     - Видишь, ты смеешься над глупой песней, - сказал он. -

но  тот  человек, который поет ее таким образом и  те  люди,

которые  платят за то, чтобы его послушать, не смеются.  Они

считают это серьезным.

     -  Что  ты имеешь в виду? - спросил я. Я думал, что  он

намеренно  подобрал пример, чтобы сказать мне, что я смеялся

над вороной из-за того, что я не принимал ее серьезно, точно

так  же, как я не принимаю песню серьезно. Но он опять надул

меня.  Он  сказал, что я похож на этого певца и  тех  людей,

которым  нравится  его   песня,   мнительный   и  смертельно

серьезный  в  отношении  всякой чепухи, за которую  никто  в

здравом  уме  не даст ни гроша. Он затем возвратился  назад,

как  если бы для того, чтобы освежить свою память.  Повторив

все,  что  он сказал раньше на тему "изучать  растения",  он

подчеркнул,  с  ударением,  что если  я  действительно  хочу

учиться,  то  я  должен   переделать  большую  часть  своего

поведения.

     Мое  чувство  недовольства росло до такой степени,  что

мне  уже  приходилось  делать огромные  усилия  даже,  чтобы

делать заметки.

     -  Ты  слишком  серьезно себя принимаешь, -  сказал  он

медленно.  - ты слишком чертовски важен в своих  собственных

глазах.  Это  должно быть изменено! Ты так чертовски  важен,

что  ты  чувствуешь  себя вправе раздражаться всем.  Ты  так

чертовски  важен,  что ты можешь себе позволить  уйти,  если

вещи  не складываются так, как тебе бы хотелось. Я  полагаю,

ты  думаешь, все это показывает, что ты имеешь характер. Это

чепуха! Ты слаб и мнителен!

     Я  попытался изобразить протест, но он не поддался.  Он

указал,  что  за всю мою жизнь я никогда ничего не  закончил

из-за  чувства неуместной важности, которую я связал с самим

собой.

     Я  был ошеломлен уверенностью, с которой он делал  свои

заявления. Они были правильны, конечно, и это заставило меня

чувствовать не только злость, но еще и угрозу.

     -  Важность  самого  себя - это  другая  вещь,  которую

следует  бросить, точно так же, как личную историю, - сказал

он драматическим тоном.

     Я  действительно не хотел с ним спорить. Было очевидно,

что  я  нахожусь  в  ужасно   невыгодном  положении.  Он  не

собирался идти назад к дому до тех пор, пока не будет готов,

а я не знал дорогу. Я вынужден был оставаться с ним.

     Он сделал странное и внезапное движение, как бы понюхал

воздух вокруг себя. Его голова слегка вздрагивала медленно и

ритмично.  Он,  казалось,   был   в   состоянии  необычайной

алертности.  Он  повернулся и посмотрел на меня взглядом,  в

котором  были  удивление и любопытство. Его  глаза  прошлись

вверх  и  вниз  по моему телу, как  бы  разыскивая  что-либо

особенное.  Затем он резко поднялся и быстро пошел. Он почти

бежал. Я следовал за ним. Он выдерживал очень ускоренный шаг

примерно  в  течение   часа.   Наконец,   он  остановился  у

скалистого  холма,  и мы уселись в тени куста.  Бег  трусцой

совершенно утомил меня, хотя мое настроение улучшилось. Было

очень  странно, как я изменился. Я чувствовал почти под'ем в

то  время,  как, когда мы начали бег трусцой,  после  нашего

спора, я был в ярости на него.

     -  Это очень странно, - сказал я, - но я  действительно

чувствую себя хорошо.

     Я  услышал  вдалеке карканье вороны. Он поднял палец  к

правому уху и улыбнулся.

     - Это был знак, - сказал он.

     Небольшой  камень покатился вниз, издав хрустящий звук,

когда он упал в чапараль.

     Он громко рассмеялся и указал пальцем в сторону звука.

     -  А  это было согласие, - сказал он. Затем он  спросил

меня,  действительно ли я готов к разговору о моей  важности

самого  себя.  Я рассмеялся. Мое чувство  злости,  казалось,

было  настолько  далеко,  что я даже не  мог  понять,  каким

образом я рассердился на него.

     -  Я не могу понять, что случается со мной, - сказал я.

- то я злюсь, а теперь я не знаю, почему я больше не злюсь.

     -  Мир  вокруг нас очень загадочен, - сказал он.  -  он

нелегко выдает свои секреты.

     Мне  нравились  его  загадочные   заявления.  Они  были

вызывающими  и  непонятными. Я не мог определить, то ли  они

были  заполнены  скрытым  смыслом,  то ли  они  были  просто

откровенной чепухой.

     -  Если ты когда-нибудь приедешь назад, сюда в пустыню,

-  Сказал он, - держись подальше от того каменистого  холма,

где мы остановились сегодня. Беги от него, как от чумы.

     - Почему? В чем дело?

     -  Сейчас  не время об'яснять это. Сейчас мы  озабочены

утрачиванием  важности  самого  себя. До тех  пор,  пока  ты

чувствуешь,  что ты являешься самой важной вещью в мире,  ты

не  можешь в действительности воспринимать мир вокруг  себя.

Ты как лошадь с шорами. Все, что ты видишь, - это ты сам вне

всего остального.

     Он рассматривал меня секунду.

     - Я собираюсь поговорить с моим дружком здесь, - сказал

он,  указывая  на небольшое растение. Он встал на  колени  и

начал  ласкать  растение  и  говорить с ним.  Сначала  я  не

понимал,  что  он говорит, но затем он поменял языки и  стал

говорить  с  растением  на  испанском.  Некоторое  время  он

говорил всякую бессмыслицу. Затем он поднялся.

     - Не имеет значения, что ты говоришь растению, - сказал

он.  -  ты можешь даже просто придумывать слова. Что  важно,

так  это  чувство симпатии к нему и обращение с ним,  как  с

равным.

     Он  об'яснил,  что человек, который собирает  растения,

каждый  раз  должен  извиняться за то, что он  берет  их,  и

должен  заверить  их, что когда-нибудь его собственное  тело

будет служить для них пищей.

     -  Так что в общем, растения и мы сами равны, -  сказал

он.  - ни мы, ни они не являются ни более важными, ни  менее

важными.

     - Давай поговорим с маленьким растением, - сказал он. -

скажи ему, что ты не чувствуешь больше собственной важности.

     Я  пошел настолько далеко, что встал перед растением на

колени.  Я  не мог заставить себя говорить с ним.  Я  ощутил

себя смешным и рассмеялся. Однако, я не был сердит.

     Дон  Хуан  погладил меня по спине и сказал, что  все  в

порядке,  что,  по  крайней мере, я  сохранил  свое  хорошее

настроение.

     -  Начиная  с этого времени, разговаривай с  маленькими

растениями,  - сказал он. - разговаривай до тех пор, пока ты

не потеряешь всякое чувство важности. Разговаривай с ними до

тех  пор,  пока  ты не сможешь этого  делать  в  присутствии

других.

     - Иди вон в те холмы и попрактикуйся сам.

     Я  спросил,  будет ли правильным говорить с  растениями

молча, в уме.

     Он засмеялся и погладил меня по голове.

     -  Нет, - сказал он. - ты должен говорить им громким  и

чистым голосом, если ты хочешь, чтобы они тебе ответили.

     Я  пошел в то место, которое он указал, смеясь про себя

над  его эксцентричностью. Я даже попытался разговаривать  с

растениями, но мое чувство, что я смешон, пересиливало все.

     После  того, как я думал, что прошло достаточно времени

ожидания,  я вернулся назад туда, где находился дон Хуан.  У

меня  была  уверенность,  что он знает, что я не  говорил  с

растениями.

     Он  не смотрел на меня. Он сделал мне знак сесть с  ним

рядом.

     -  Следи  за мной внимательно, - сказал он. - я  сейчас

буду говорить с моим маленьким другом.

     Он стал на колени перед небольшим растением и в течение

нескольких  минут он двигал и раскачивал свое тело, говоря и

смеясь при этом.

     Я думал, что он сошел с ума.

     - Это маленькое растение сказало мне, чтобы я рассказал

тебе,  что  оно пригодно для еды, - сказал он, поднимаясь  с

колен.  -  оно сказало, что горсть таких растений  сохраняет

человеку  здоровье.  Оно  сказало также, что  целая  полянка

таких растений растет вон там.

     Дон  Хуан  указал  в сторону склона  холма  примерно  в

четырехстах метрах в стороне.

     - Пойдем, посмотрим, - сказал он.

     Я рассмеялся над его странностями. Я был уверен, что он

найдет  растения,  потому  что  он был  экспертом  в  знании

местности  и  знал,  где растут  с'едобные  и  лекарственные

растения.

     По  пути к этому месту он сказал мне невзначай, что мне

следовало  бы  заметить   это   растение,   потому  что  оно

одновременно являлось как пищей, так и лекарством.

     Я  спросил его полушутя, уж не растение ли ему  сказало

об этом. Он покачал головой из стороны в сторону.

     -  Ах!  - воскликнул он, смеясь. - твоя умность  делает

тебя более глупым, чем я думал. Как может маленькое растение

сказать мне сейчас то, что я знал всю жизнь?

     Затем  он продолжал об'яснять, что он знал  досконально

различные  особенности  этого растения, и что  это  растение

только  что  сказало  ему, что в том месте,  на  которое  он

указал,  их растет целая полянка, и что оно не имеет  ничего

против, если он мне это расскажет.

     Прибыв  на склон холма, я обнаружил целые заросли таких

же  растений. Я хотел рассмеяться, но он не дал мне времени.

Он  хотел,  чтобы  я поблагодарил эти  заросли  растений.  Я

мучительно  чувствовал  самого себя и не мог заставить  себя

это сделать.

     Он доброжелательно улыбнулся и сделал еще одно из своих

загадочных  заявлений. Он повторил его три или четыре  раза,

как бы давая мне время уловить его значение.

     -  Мир  вокруг  нас - загадка, - сказал он.  -  и  люди

ничуть  не лучше, чем что-либо еще. Если маленькое  растение

искренне  с  нами,  мы должны поблагодарить  его,  или  оно,

возможно, не даст нам уйти.

     То,  как  он на меня взглянул, говоря мне это,  бросило

меня  в озноб. Я поспешно наклонился над растениями и сказал

"спасибо" громким голосом.

     Он  начал   смеяться   контролируемыми   и   спокойными

раскатами.  Мы  ходили  еще целый час, а  затем  направились

назад  к его дому. Один раз я отстал, и он был вынужден меня

ждать.  Он проверил мои пальцы: держу ли я их подогнутыми? Я

этого  не  делал.  Он сказал мне повелительно,  что  всегда,

когда  я  гуляю с ним, я должен соблюдать и  копировать  его

манеры или же не приходить вовсе.

     -  Я не могу ждать тебя, как будто ты ребенок, - сказал

он укоряющим тоном.

     Это  заявление  бросило  меня в глубины  раздражения  и

замешательства.  Как  это  может быть возможным,  что  такой

старый  человек может ходить намного лучше, чем я? Я  считал

себя  сильным  и  атлетом, и, однако  же,  он  действительно

должен был ждать, чтобы я догонял его.

     Я  подогнул  мои  пальцы и, как это ни странно,  я  был

способен  выдерживать  его ужасающий шаг без всяких  усилий.

Фактически  временами я чувствовал, что мои руки тащат  меня

вперед.

     Я  чувствовал  под'ем. Я ощущал себя счастливо,  оттого

что  иду  беззаботно  со странным старым индейцем.  Я  начал

разговаривать  и несколько раз спросил его, не покажет ли он

мне  растение  пейота.  Он взглянул на меня и не  сказал  ни

слова.

     Глава   4.   Смерть - советчик.

Среда, 25 января 1961 года

     - Ты меня когда-нибудь будешь учить о пейоте? - спросил

я.

     Он  не ответил, а также, как он делал и раньше,  просто

посмотрел на меня, как будто я был безумец.

     Я  уже  поднимал эту тему в случайных разговорах с  ним

несколько  раз  и  раньше, и каждый раз он делал  гримасу  и

качал  головой. Это не было утвердительным или отрицательным

жестом, скорее, это был жест отчаяния и неверия.

     Он  резко поднялся. Мы сидели на земле перед его домом.

Почти незаметный кивок его головы был приглашением следовать

за ним.

     Мы пошли в пустынный чапараль в южном направлении. Пока

мы  шли,  он  неоднократно  упоминал о  том,  что  я  должен

осознавать  бесполезность  моей важности самого себя и  моей

личной истории.

     - Твои друзья, - сказал он, резко поворачиваясь ко мне,

-  Те,  кто знал тебя долгое время, ты должен их бросить,  и

быстро.

     Я  подумал,  что он сумасшедший, и его настойчивость  -

это  идиотизм, но ничего не сказал. Он пристально  посмотрел

на меня и стал смеяться.

     После  долгой прогулки мы, наконец, остановились. Я уже

собирался  сесть  и  отдохнуть, но он сказал,  чтобы  я  еще

прошел  50 метров и поговорил с полянкой растений громким  и

ясным  голосом. Я чувствовал в себе неловкость и сопротивле-

ние.  Его чудные требования были более, чем я мог вынести, и

я  сказал ему еще раз, что я не могу говорить с  растениями,

потому  что  я  чувствую   себя  смешным.  Его  единственным

замечанием  было  то, что мое чувство важности  самого  себя

безгранично.  Он, казалось, внезапно что-то решил и  сказал,

что  мне не надо разговаривать с растениями до тех пор, пока

я не почувствую, что для меня это легко и естественно.

     -  Ты  хочешь изучать их и в то же время ты  не  хочешь

делать  никакой  работы, - обвинил он. - что  ты  стараешься

делать?

     Моим  об'яснением  было  то, что  я  хотел  достоверной

информации об использовании растений, и поэтому я просил его

быть  моим информатором. Я даже предложил платить ему за его

время и его труды.

     -  Тебе следовало бы взять деньги, - сказал я. -  таким

образом  мы  оба  чувствовали себя бы лучше. Я мог  бы  тебя

спрашивать  обо всем, чего я хочу, потому что ты бы  работал

на  меня, и я бы платил тебе за это. Что ты думаешь на  этот

счет?

     Он  взглянул  на меня с возражением и издал  отвратите-

льный  звук  своим  ртом,   заставив   нижнюю  губу  и  язык

вибрировать с огромной силой при выходе.

     -  Вот  что  я думаю об этом, - сказал он  и  засмеялся

истерически  при виде моего крайнего изумления, которое,  по

всей видимости, отразилось на моем лице.

     Мне  было ясно, что он не тот человек, с которым я  мог

бы  легко  справиться.  Несмотря  на свой  возраст,  он  был

энергичен  и невероятно силен. У меня ранее была идея,  что,

будучи таким старым, он мог бы быть идеальным "информатором"

для  меня.  Старики, как я всегда считал, бывают  наилучшими

информаторами,  поскольку  они слишком слабы,  чтобы  делать

что-либо  еще, кроме как говорить. Однако же дон Хуан не был

жалким суб'ектом. Я чувствовал, что он неуправляем и опасен.

Друг,  который  нас  свел, был прав.  Он  был  эксцентричным

старым  индейцем, и, хотя и не был большую часть времени вне

себя,  как  рассказывал  мой друг, он был еще хуже,  он  был

сумасшедший.  Я  почувствовал  опять   ужасное  сожаление  и

тревогу,  которые  я  испытывал  раньше.  Я  уж  думал,  что

преодолел это, и на самом деле у меня не было никаких трудов

совершенно  уговорить себя, что я хочу навестить его  опять.

Мне  в голову проникла мысль, однако, что, может быть, я сам

был  немножко  сумасшедший, когда я решил, что мне  нравится

быть  с  ним.  Его идея о том, что мое  чувство  собственной

важности   являлось   препятствием,   действительно   сильно

повлияло  на  меня. Но все это было явно только  интеллекту-

альным  упражнением  с  моей стороны. Я ту же  секунду,  как

только  я  столкнулся  с его странным поведением,  я  ощутил

тревогу и захотел уехать.

     Я  сказал,  что считаю, что мы настолько различны,  что

нет никакой возможности для наших с ним отношений.

     -  Один из нас должен измениться, - сказал он, уставясь

в землю. - и ты знаешь, кто.

     Он  стал мурлыкать мексиканскую народную песню, а затем

поднял голову и взглянул на меня. Его глаза были яростными и

горящими. Я хотел взглянуть в сторону или закрыть глаза, но,

к своему великому изумлению, я не мог прервать его взгляда.

     Он  попросил  меня  рассказать ему, что я видел  в  его

глазах.  Я  сказал,  что ничего не видел, но  он  настаивал,

чтобы  я  выразил словами то, что его глаза  заставили  меня

почувствовать  и вспомнить. Я старался дать ему понять,  что

единственное,  о чем мне его глаза напомнили, так это о моем

замешательстве.  Что  то,  как  он на  меня  смотрит,  очень

неудобно.

     Он  не отступал. Он по-прежнему пристально смотрел. Это

не  был  прямо  угрожающий или злой взгляд. Это  скорее  был

мистический неприятный пристальный взгляд.

     Он спросил меня, не напоминает ли он мне птицу.

     - Птицу? - воскликнул я.

     Он рассмеялся, как ребенок, и отвел свои глаза от меня.

     -  Да,  -  сказал   он   мне   мягко.  -  птицу,  очень

необыкновенную птицу!

     Он  опять  поймал  меня   взглядом  и  скомандовал  мне

вспоминать.  Он сказал мне с необыкновенным убеждением,  что

он "знает", что я уже видел такой взгляд раньше.

     В  этот  момент у меня было такое чувство,  что  старик

провоцирует  меня вопреки всем моим честным желаниям  каждый

раз,  как только он открывал рот. Я опять взглянул на него с

явным  сопротивлением.  Вместо того, чтобы рассердиться,  он

начал смеяться. Он хлопал себя по ляжкам и завывал, как если

бы  он об'езжал дикую лошадь. Затем он опять стал серьезен и

сказал  мне,  что чрезвычайно важно, чтобы я перестал с  ним

бороться  и  вспомнил ту необыкновенную птицу, о которой  он

мне говорит.

     - Посмотри мне в глаза.

     Его  глаза  были необыкновенно яростными. Они  вызывали

такое чувство, которое действительно напомнило мне о чем-то,

но  я  не был уверен, о чем именно. Я секунду задержался  на

этом  чувстве и затем внезапно понял. Это была не форма  его

глаз  и  не  форма его головы, но именно  какая-то  холодная

ярость  в  его взгляде - вот что напомнило мне  взгляд  глаз

сокола. В тот самый момент, когда я это понял, он смотрел на

меня вскользь, и на секунду у меня был полный хаос в мыслях.

Я подумал, что я вижу очертания сокола вместо очертаний дона

Хуана.  Картина  была  слишком мимолетной, и я  был  слишком

взволнованный, чтобы обратить на нее больше внимания.

     Очень взволнованным тоном я рассказал ему, что я мог бы

поклясться,  что  видел очертания сокола в его лице. У  него

был еще один приступ смеха.

     Я видел такой взгляд в глазах соколов. Я часто охотился

за  ними,  когда был мальчиком, и, по мнению дедушки, я  был

хорошим  охотником.  У  него была ферма лекгорнских  кур,  и

соколы  были угрозой его делам. Охота за ними была не только

настоящим,  но  еще  и "правильным" делом. Вплоть  до  этого

момента  я никогда не вспоминал ярости их глаз и о том,  что

эта  яростность  преследовала меня в течение многих лет.  Но

это  было так. Далеко в моем прошлом, которое, как я  думал,

уже изгладилось в моей памяти.

     - Я когда-то охотился на соколов.

     -  Я  знаю,  -  заметил   дон   Хуан,  как  само  собой

разумеющееся.  В  его голосе была такая уверенность,  что  я

начал  смеяться.  Я подумал, что он чудаковатый суб'ект.  Он

имел  привычку  говорить так, как если бы  он  действительно

знал,  что  я  охотился  на соколов.  Я  чувствовал  крайнее

нерасположение к нему.

     -  Почему  ты  так  рассердился?  -  спросил  он  тоном

искреннего участия.

     Я  не  знал,  почему.  Он стал  испытывать  меня  очень

необычным образом. Он попросил меня опять смотреть на него и

рассказать  об "очень необыкновенной птице", которую он  мне

напоминал.  Я продолжал упорствовать и из духа сопротивления

сказал, что тут не о чем говорить. Затем я почувствовал себя

обязанным  спросить его, почему он сказал, что он знает, что

я  охотился на соколов. Вместо того, чтобы ответить мне,  он

опять  стал  комментировать мое поведение. Он сказал, что  я

очень  злой  парень,  и что даже при падении  шляпы  у  меня

появляется  пена  у рта. Я запротестовал, что это не так.  У

меня  всегда была такая идея, что я очень уживчив и мирен. Я

сказал,  что  это его вина в том, что он вывел меня из  себя

своими неожиданными словами и поступками.

     - Но почему же гнев? - спросил он.

     Я  проанализировал  свои чувства и реакции.  Действите-

льно, у меня не было нужды гневаться на него.

     Он  опять стал настаивать на том, чтобы я смотрел в его

глаза  и  рассказал  ему   о   "необыкновенном  соколе".  Он

переменил  слова.  Раньше он говорил  "очень  необыкновенная

птица",  теперь  он  стал говорить  "необыкновенный  сокол".

Перемена  слов   вызвала   изменение   в   моем  собственном

настроении. Я внезапно стал чувствовать печаль.

     Он  прищурил  глаза,  пока они не  превратились  в  две

щелки,  и сказал сверхдраматическим голосом, что он  "видит"

очень странного сокола. Он повторил свое заявление три раза,

как если бы он действительно видел его прямо перед собой.

     - Разве ты не помнишь его? - спросил он.

     Я ничего подобного не помнил.

     - Что же с этим соколом необыкновенного? - спросил я.

     - Это ты должен сказать мне это, - заметил он.

     Я  настаивал  на  том, что я никаким способом  не  могу

узнать,  о чем он говорит, поэтому я не могу рассказать  ему

ничего.

     -  Не  борись со мной, - сказал он. - борись  со  своей

вялостью и вспомни.

     Я  серьезно  пытался  на  секунду понять  его.  Мне  не

приходило  в  голову,  что  я точно так же  мог  пытаться  и

вспомнить.

     -  Было время, когда ты видел множество птиц, -  сказал

он, как бы настраивая меня.

     Я сказал ему, что, когда я жил на ферме мальчиком, то я

охотился и убивал сотни птиц.

     Он  сказал,  что если это так, то у меня не может  быть

никакой трудности, чтобы вспомнить всех необыкновенных птиц,

на которых я охотился.

     Он взглянул на меня с вопросом в глазах, как если бы он

только что дал мне последний ключ.

     -  Но  я охотился очень на многих птиц, - сказал  я.  -

поэтому я ничего не могу вспомнить о них.

     -  Эта  птица  особенная, - заметил он шепотом.  -  эта

птица - сокол

     - Я снова ушел в размышления над тем, на что он клонит.

Что,  он  дразнит меня? Или он это серьезно?  После  долгого

перерыва  он опять попросил меня вспомнить. Я  почувствовал,

что бесполезно для меня прервать его игру. Единственное, что

я еще мог сделать, это участвовать в ней вместе с ним.

     -  Ты  говоришь  о соколе, на которого  я  охотился?  -

спросил я.

     - Да, - прошептал он с закрытыми глазами.

     - Так это произошло, когда я был мальчиком?

     - Да.

     - Но ты говорил, что ты видишь сокола прямо перед собой

сейчас.

     - Вижу.

     - Что ты пытаешься заставить меня сделать?

     - Я пытаюсь заставить тебя вспомнить.

     - Что? Бога ради!

     -  Сокол,  быстрый как свет, - сказал он, глядя  мне  в

глаза.

     Я почувствовал, что у меня остановилось сердце.

     - Теперь взгляни на меня, - сказал он.

     Но  я не взглянул. Я слышал его голос, как слабый звук,

какое-то ошеломляющее воспоминание захватило меня полностью.

     Белый сокол!

     Все  началось со вспышки гнева моего дедушки, когда  он

подсчитывал  своих лекгорнских кур. Они исчезали странным  и

непонятным  образом.  Он  лично  организовал  и  осуществлял

тщательные  вахты  и   после   нескольких  дней  неустанного

наблюдения  мы,  наконец,   увидели   большую  белую  птицу,

улетающую с молодой лекгорнской курицей в когтях. Птица была

быстрой  и  явно знала свою дорогу. Она  вылетела  откуда-то

из-за  деревьев,  схватила  курицу  и  улетела  прочь  через

просвет  между двумя ветвями. Это произошло так быстро,  что

мой дед едва успел заметить это. Но я заметил, и я знал, что

это был действительно сокол. Мой дед сказал, что это, должно

быть, альбинос.

     Мы начали кампанию против сокола-альбиноса и дважды мне

казалось,  что я попал в него. Он даже выронил свою  жертву,

но  улетел.  Он был слишком быстрым для меня. Он  был  также

слишком умен. Он уже больше никогда не возвращался охотиться

на  ферму  моего деда. Я бы забыл о нем, если бы мой дед  не

подначивал  меня  охотиться за этой птицей. В  течение  двух

месяцев я преследовал сокола-альбиноса по всей долине, где я

жил. Я изучил его повадки, и я почти интуитивно находил пути

его  полета.  Однако, его скорость и  внезапность  появления

всегда  ставили меня в тупик. Я мог хвастаться, что  помешал

ему  обхватить его жертву, как это бывало каждый раз,  когда

мы встречались, но убить его я никак не мог.

     За все два месяца, пока я вел эту странную войну против

сокола-альбиноса,  я  лишь  однажды был близко  от  него.  Я

преследовал  его весь день и устал. Я сел отдохнуть и заснул

под  высоким  эвкалиптовым  деревом. Внезапный  крик  сокола

разбудил  меня.  Я открыл глаза, не сделав никакого  другого

движения,  и  увидел  беловатую птицу,  усевшуюся  на  самых

высоких  ветвях  эвкалипта.  Это был  сокол-альбинос.  Охота

окончилась.  Это должен был быть трудный выстрел. Я лежал на

спине,  а птица была повернута ко мне спиной. Я  использовал

внезапный  порыв ветра для того, чтобы заглушить  поднимание

своего  длинного  ружья 22 калибра и прицеливания.  Я  хотел

подождать,  пока  птица  повернется,  или  пока  она  начнет

взлетать,   чтобы   не   промахнуться.   Но   птица-альбинос

оставалась  неподвижной. Для того, чтобы лучше  прицелиться,

мне бы нужно было передвинуться на другое место, а сокол был

слишком быстрым, чтобы мне позволить это. Я думал, что лучше

всего  мне будет подождать, что я и делал долгое бесконечное

время.  Возможно,  что  на меня и повлияло, так  это  долгое

ожидание, или, может, это было одиночество того места, где я

и  птица находились. Я внезапно ощутил озноб на спине, и как

совершенно  беспрецедентный поступок, я встал и ушел. Я даже

не оглянулся посмотреть - взлетела ли птица.

     Я  никогда не придавал никакого особого значения  моему

последнему поступку с соколом-альбиносом, и, однако же, было

ужасно  странно, что я не застрелил его. Я застрелил десятки

соколов  раньше. На той ферме, где я вырос, охота за птицами

или любыми другими животными была в порядке вещей.

     Дон  Хуан  внимательно слушал, пока я  ему  рассказывал

историю сокола-альбиноса.

     -  Откуда  ты  узнал о соколе-альбиносе? -  спросил  я,

закончив.

     - Я видел его, - ответил он.

     - Где?

     - Прямо тут, перед тобой.

     Я больше не был в настроении спорить.

     - Что все это значит? - спросил я.

     Он  сказал, что белая птица, подобно этой, была знаком,

и  что  не  стрелять  в   нее  было  единственно  правильным

поступком, который можно было сделать.

     -  Твоя  смерть дала тебе маленькое  предупреждение,  -

сказал  он  загадочным  тоном. - она  всегда  приходит,  как

озноб.

     - О чем ты говоришь? - спросил я нервно.

     Он  действительно расстроил мои нервы своим  колдовским

разговором.

     -  Ты многое знаешь о птицах, - сказал он. - многих  из

них ты убил. Ты знаешь, как ждать. Ты терпеливо ждал часами.

Я знаю это. Я вижу это.

     Его  слова вызвали у меня большое волнение. Я подумал о

том, что больше всего меня в нем раздражала его уверенность.

Я   не   мог   выносить   его   догматической   убежденности

относительно  моментов  моей собственной жизни, в которых  я

сам  не был уверен.Я ушел в свое чувство отторжения, и я  не

видел,  как он склонился надо мной, пока он не прошептал мне

что-то  буквально  в  самое ухо. Сначала я не  понял,  и  он

повторил это.

     Он  сказал, чтобы я осторожно повернулся и взглянул  на

булыжник  слева  от меня. Он сказал, что там  находится  моя

смерть,  которая  смотрит на меня, и если я повернусь в  тот

момент, когда он даст мне сигнал, то я увижу ее.

     Он  сделал  мне  знак  глазами.  Я  повернулся,  и  мне

кажется, я увидел мелькнувшее движение над булыжником. Озноб

пробежал  по   моему   телу,   мышцы   живота  непроизвольно

сократились, и я испытал потрясение, спазмы. Через секунду я

восстановил  равновесие и об'яснил сам себе ощущение видения

мелькнувшей  тени, как оптическую иллюзию, вызванную  резким

поворотом головы.

     -  Смерть - это наш вечный компаньон, - сказал дон Хуан

серьезным  тоном.  - она всегда слева от нас  на  расстоянии

вытянутой  руки.  Она  наблюдала за тобой  тогда,  когда  ты

следил  за  белым  соколом.  Она шепнула в твое  ухо,  и  ты

почувствовал  озноб так же, как ты почувствовал его сегодня.

Она  всегда наблюдала за тобой, и она всегда будет наблюдать

до того дня, когда она тебя похлопает.

     Он  вытянул  левую  руку и слегка дотронулся  до  моего

плеча  и  в то же самое время издал глубокий щелкающий  звук

языком. Эффект был ужасающим. Мне чуть не стало плохо.

     -  Ты тот мальчик, который преследовал дичь и терпеливо

ожидал,  как смерть ждет. Ты хорошо знаешь, что смерть слева

от нас, точно так же, как ты был слева от белого сокола.

     Его слова имели странную силу, которая погрузила меня в

непреоборимый  ужас.  Единственной  моей защитой  был  порыв

записывать все, что он говорит.

     -  Как  может кто-либо чувствовать себя  столь  важным,

когда мы знаем, что смерть преследует нас, - спросил он.

     У  меня было чувство, что ответа от меня не  требуется.

Во  всяком случае, я не мог ничего сказать. Новое настроение

овладело мной.

     -  Когда ты неспокоен, то следует повернуться налево  и

спросить  совета  у  своей   смерти.  Необ'ятное  количество

мелочей свалится с тебя, если твоя смерть сделает тебе знак,

или  если  ты  заметишь отблеск ее, или если просто  у  тебя

появится чувство, что твой компаньон здесь и ждет тебя.

     Он  опять наклонился вперед и прошептал в мое ухо, что,

если  я внезапно повернусь налево по его сигналу, то я вновь

смогу увидеть свою смерть на булыжнике.

     Его  глаза  дали мне почти неуловимый сигнал, но  я  не

осмелился посмотреть.

     Я  сказал ему, что верю ему и что ему не стоит нажимать

на  этот вопрос в дальнейшем, потому что я боюсь. У него был

опять один из его приступов раскатистого смеха.

     Он  заметил,  что  вопрос  о нашей  смерти  никогда  не

поднимают  достаточно  глубоко. Но я стал спорить,  что  для

меня  будет  бессмысленным думать о моей  смерти,  поскольку

такие мысли принесут неудобство и страх.

     - Ты полон всякой чуши! - воскликнул он. - смерть - это

единственный мудрый советчик, которого мы имеем. Когда бы ты

ни  почувствовал, как ты это чувствуешь обычно, что все идет

не  так,  как надо, и что ты вот-вот пропадешь, повернись  к

своей  смерти  и спроси ее - так ли это? Твоя смерть  скажет

тебе,  что ты не прав, что в действительности ничего,  кроме

ее  прикосновения,  не  имеет значения. Твоя  смерть  скажет

тебе: "я еще не коснулась тебя".

     Он  качнул головой и, казалось, ожидал моего ответа. Но

у  меня его не было. Мои мысли неслись наперегонки. Он нанес

ужасающий  удар моему себялюбию. Мелочность того, чтобы быть

недовольным им, была ужасающей в свете моем смерти.

     У  меня  было такое чувство, что он полностью  осознает

перемену  моего настроения. Он повернул поток в свою пользу.

Он улыбнулся и начал мурлыкать мексиканский мотив.

     -  Да, - сказал он мягко после долгой паузы. - один  из

нас  здесь  должен измениться, и быстро. Один из  нас  здесь

должен  узнать,  что смерть - это охотник, и что она  всегда

находится  слева от него. Один из нас здесь должен  спросить

совета  у  смерти  и бросить проклятую  мелочность,  которая

принадлежит  людям, проживающим свои жизни так, как если  бы

смерть никогда не тронула их.

     Мы  сидели  молча более часа. Затем мы пошли опять.  Мы

блуждали  среди  пустынного чапараля часами. Я не  спрашивал

его,  была  ли  какая-либо  причина   этому.  Это  не  имело

значения.  Каким-то  образом он заставил меня вновь  уловить

старое  чувство, что-то такое, что я давно совершенно забыл.

Спокойную  радость  от  того,   что   просто  движешься,  не

привязывая к этому никакой интеллектуальной цели.

     Я  хотел бы, чтобы он дал мне уловить отблеск того, что

я увидел на булыжнике.

     - Дай мне увидеть ту тень снова, - сказал я.

     - Ты имеешь в виду свою смерть, не так ли? - ответил он

с  оттенком  иронии в голосе. Какое-то время я никак не  мог

сказать об этом.

     - Да, - наконец, сказал я. - дай мне увидеть мою смерть

еще раз.

     - Не сейчас, - сказал он. - ты слишком цельный.

     - Извини, я не расслышал.

     Он  начал  смеяться, и по какой-то неизвестной  причине

его смех не был больше раздражающим или мешающим, как он был

раньше.  Я не думаю, чтобы он был другим, с точки зрения его

высоты или его громкости, или его духа. Новым элементом было

мое настроение. В свете моей поджидающей смерти мои страхи и

мое раздражение были чепухой.

     -  Позволь мне тогда поговорить с растениями, -  сказал

я.

     Он зарычал от смеха.

     - Ты слишком хорош сейчас, - сказал он, все еще смеясь.

-  Ты ударяешься из одной крайности в другую. Успокойся. Нет

необходимости  разговаривать с растениями, если ты не хочешь

узнать  их  секреты.  И  для   этого  тебе  требуются  самые

несгибаемые  намерения. Поэтому не растрачивай своих  добрых

желаний. Нет нужды видеть твою смерть тоже. Достаточно того,

что ты чувствуешь ее присутствие рядом с собой.

     Глава   5.    Принимание ответственности  за  свои

поступки.

Вторник, 11 апреля 1961 года

     Я  приехал к дому дона Хуана ранним утром в воскресенье

9 апреля.

     - Доброе утро, дон Хуан, - сказал я. - рад тебя видеть!

     Он  взглянул  на меня и мягко рассмеялся. Он подошел  к

моей  машине,  пока  я  ее  устанавливал  и  подержал  дверь

открытой,  пока я собирал какие-то свертки с едой, которые я

привез для него.

     Мы  подошли  к  дому  и сели перед  дверью.  Впервые  я

действительно  осознавал,  что я тут делаю. В  течение  трех

месяцев я фактически смотрел вперед лишь в том смысле, чтобы

вернуться  назад  к   "полевой   работе".   Казалось,  бомба

замедленного    действия,    установленная   внутри    меня,

разорвалась,  и я внезапно вспомнил нечто трансцендентальное

для  меня. Я вспомнил, что когда-то в моей жизни я был очень

терпелив и очень эффективен.

     Прежде,  чем  дон Хуан успел что-либо сказать, я  задал

ему  вопрос,  который твердо засел у меня в уме.  В  течение

трех  месяцев  меня  преследовало   воспоминание  о  соколе-

альбиносе. Как он узнал об этом, если я сам забыл о нем.

     Он  засмеялся,  но не ответил. Я упрашивал его  сказать

мне.

     -  Это  было  ничто,  -  сказал  он  со  своей  обычной

убежденностью.  -  любой может сказать, что ты странный.  Ты

онемевший, и это все.

     Я  почувствовал,  что он снова меня сбивает с  рельс  и

загоняет в угол, в который мне совсем не хочется идти.

     -  Разве можно видеть нашу смерть? - спросил я, пытаясь

не уходить от темы.

     - Конечно, - сказал он, смеясь. - она здесь, с нами.

     - Откуда ты знаешь об этом?

     - Я старик, с возрастом узнаешь всякого рода вещи.

     Я  знаю  массу старых людей, но они никогда об этом  не

знали. Откуда же ты знаешь?

     -  Что ж, скажем, что я знаю всякого рода вещи,  потому

что я не имею личной истории и потому что я не чувствую себя

более важным, чем кто-либо еще и потому что моя смерть сидит

здесь же.

     Он  вытянул  свою левую руку и пошевелил пальцами  так,

как если бы он действительно что-то трогал.

     Я  засмеялся. Я знал, куда он заводит меня. Старый черт

опять  собирается оглушить меня, возможно, моей  собственной

важностью, но на этот раз меня это не заботило. Воспоминание

о  том, что когда-то давно я обладал превосходным  терпением

наполнило  меня   странной   спокойной   эйфорией,   которая

рассеивала  большую   часть   моих   чувств   нервозности  и

нетерпимости  по  отношению  к дону Хуану.  Вместо  этого  я

ощущал удивление по отношению к его поступкам.

     -  Кто  ты есть на самом деле? - спросил я. Он  казался

удивленным.  Он открыл глаза до огромных размеров и  мигнул,

как  птица, закрывая веки так, как если бы они были пленкой.

Веки  опустились  и поднялись вновь, а его глаза остались  в

фокусе.  Этот  маневр  испугал меня, и я  отшатнулся,  а  он

засмеялся с детской беззаботностью.

     - Для тебя я Хуан Матус, я к твоим услугам, - сказал он

с преувеличенной вежливостью.

     Затем  я задал другие вопросы, которые вертелись у меня

на языке.

     -  Что  ты  со  мной сделал в  первый  день,  когда  мы

встретились?  -  я имел в виду тот взгляд, которым  он  меня

наградил.

     - Я? Ничего, - ответил он невинным тоном.

     Я  описал ему, что я почувствовал, когда он взглянул на

меня, и как это неестественно было для меня онеметь от этого

взгляда.

     Он  смеялся,  пока слезы не потекли у него по щекам.  Я

опять почувствовал волну враждебности по отношению к нему. Я

думал,  что я был с ним таким серьезным и таким вдумчивым, а

он со своими грубыми привычками был таким "индейцем".

     Он  явно  заметил мое настроение и совершенно  внезапно

перестал смеяться.

     После  долгого  колебания  я сказал ему, что  его  смех

раздражал  меня, поскольку я серьезно пытался понять то, что

со мной случилось.

     - Тут нечего понимать, - ответил он спокойно.

     Я повторил для него перечень необычных событий, которые

имели  место  с тех пор, как я его встретил, начиная с  того

колдовского  взгляда,  которым  он   на  меня  взглянул,  до

воспоминания о соколе-альбиносе и видения на булыжнике тени,

о которой он сказал, что это моя смерть.

     -  Зачем ты все это делаешь со мной? - спросил я его. В

моем  вопросе  не  было никакой укоризны.  Мне  было  просто

любопытно при чем тут, в частности, я.

     -  Ты  просил  меня рассказать тебе то, что  я  знаю  о

растениях.

     Я  заметил нотку сарказма в его голосе. Он говорил так,

как будто он подсмеивался надо мной.

     -  Но  то,  что  до сих пор ты  говорил  мне,  никакого

отношения к растениям не имело, - запротестовал я.

     Он ответил, что для того, чтобы узнать, нужно время.

     У  меня  было  такое  чувство,  что  с  ним  бесполезно

спорить.  Я  сообразил  тогда   полный   идиотизм  легких  и

абсурдных  выводов, который я сделал. Пока я не был дома,  я

обещал  себе, что я никогда не буду терять голову и не  буду

чувствовать раздражение по отношению к дону Хуану. Однако, в

действительной ситуации в ту же минуту, как только он привел

меня  в  замешательство, я испытал новый  приступ  мелочного

раздражения. Я чувствовал, что нет никакого способа для меня

взаимодействовать с ним, и это меня сердило.

     -  Думай  о  своей смерти сейчас, -  сказал  дон  Хуан

внезапно. Она у тебя на расстоянии вытянутой руки. Она может

дотронуться  до  тебя в любой момент. Поэтому, у  тебя  дома

действительно  нет времени для ерундовых мыслей и  мелочного

раздражения. Ни у кого из нас нет времени для этого.

     -  Ты хочешь знать, что я сделал с тобой в первый день,

когда  мы встретились? Я "увидел тебя", и я "видел", что  ты

думаешь,  что ты лжешь мне. Но ты не лгал, но на самом  деле

лгал.

     Я  сказал ему, что его об'яснения поставили меня в  еще

большее замешательство. Он сказал, что в этом и есть причина

того,  что  он не хочет об'яснять своих поступков, и  что  в

об'яснении их нет необходимости. Он сказал, что единственная

вещь,  которая  идет в счет, это действия,  действия  вместо

думания.

     Он вытащил соломенную циновку и улегся, подперев голову

узлом.  Он устроился поудобнее, а затем сказал мне, что есть

еще  одна  вещь,  которую   я   должен   выполнить,  если  я

действительно хочу изучать растения.

     -  Что было неправильно в тебе, когда я "увидел" тебя и

что  неправильно в тебе сейчас, так это то, что ты не любишь

принимать ответственности за то, что ты делаешь, - сказал он

медленно,  как бы давая мне время понять, что он говорит.  -

когда  ты  говорил  мне  все это в  автобусной  станции,  ты

сознавал, что все это ложь. Почему ты лгал?

     Я  об'яснил,  что  моей задачей было  найти  "ключевого

информатора" для своей работы.

     Дон  Хуан  улыбнулся  и  начал  мурлыкать  мексиканскую

мелодию.

     -  Когда человек решает что-либо делать, он должен идти

до  конца, - сказал он. - но он должен принимать  ответстве-

нность  за  то, что он делает. Вне зависимости от того,  что

именно  он  делает, он должен прежде всего знать, почему  он

это  делает,  и затем он должен выполнять свои действия,  не

имея уже никаких сомнения или сожалений о них.

     Он  посмотрел  на  меня  внимательно. Я  не  знал,  что

сказать. Наконец я выразил мнение, почти как протест.

     - Но это невозможно, - сказал я.

     Он  спросил меня, почему, и я сказал, что, может  быть,

было  бы идеальным, чтобы все думали так, как совпадало бы с

тем,  что  они  делают. На практике,  однако,  нет  никакого

способа избежать сомнений и сожалений.

     - Конечно же, есть способ, - ответил он с убеждением.

     -  Смотри  на меня, - сказал он. - у меня нет  сомнений

или  сожалений.  Все, что я делаю, является моим решением  и

моей  ответственностью.  Простейшая вещь, которую  я  делаю,

взять  тебя  на прогулку в пустыню, например,  очень  просто

может  быть моей смертью. Смерть преследует меня, поэтому  у

меня  нет  места для сомнений или сожалений. Если  я  должен

умереть  в  результате того, что я возьму тебя на  прогулку,

значит я должен умереть.

     Ты,  с другой стороны, чувствуешь, что ты бессмертен. А

решения бессмертного человека могут быть изменены, или о них

можно  сожалеть  или подвергать их сомнению.  Время  имеется

только для того, чтобы делать решения.

     Я  искренне  возражал,  что  по-моему  мнению,  это  не

реальный  мир,  поскольку  он   спорным  образом  создан  на

идеальной  форме поведения, и на том, что есть еще  какой-то

путь для того, чтобы куда-то идти.

     Я  рассказал  ему историю о своем отце, который  обычно

читал  мне  бесконечные  лекции о чудесах  здорового  ума  в

здоровом теле и о том, как молодые люди должны закалять свои

тела  трудностями  и  атлетическими соревнованиями.  Он  был

молодым  человеком.  Когда мне было 8 лет, ему всего  только

27.  В летнее время, как правило, он возвращался из  города,

где  преподавал  в  школе, на ферму моего деда, где  я  жил,

чтобы  провести со мной по крайней мере месяц. Для меня  это

был  адский  месяц.  Я  рассказал дону  Хуану,  например,  о

поведении моего отца, которое, как я думал, очень подходит к

настоящей ситуации.

     Почти  сразу по прибытии на ферму мой отец настаивал на

том,  чтобы я совершил с ним длинную прогулку так, чтобы  мы

могли с ним обо всем поговорить. И во время нашего разговора

он  составлял  планы  о том, как мы  будем  ходить  купаться

каждый день в 6 часов утра. Ночью он ставил будильник на пол

шестого,  чтобы иметь достаточно времени, потому что ровно в

шесть  мы  должны  быть уже в воде. А когда  звонок  начинал

звенеть  утром,  он  выскакивал из постели, надевал  очки  и

подходил к окну, чтобы посмотреть наружу.

     Я даже запомнил следующий монолог:

     - М-м-м... Немножко облачно сегодня. Послушай, я сейчас

прилягу  всего  минуток  на пять, о'кей? Не больше,  чем  на

пять!  Я просто собираюсь распрямить свои мышцы и  полностью

проснуться.

     И  он всегда без исключения спал после этого до десяти,

а иногда и до полудня.

     Я  рассказал  дону  Хуану,   что  меня  раздражало  его

нежелание отказаться от явно надуманных решений. Он повторял

этот  ритуал  каждое утро, пока я, наконец, не оскорбил  его

чувства, отказавшись заводить будильник.

     -  Это  не были надуманные решения, - сказал дон  Хуан,

явно  принимая сторону моего отца. - он просто не знал,  как

встать из постели, вот и все.

     - Во всяком случае, - сказал я. - я всегда с сожалением

отношусь к нереальным решениям.

     -  Какое же решение будет тогда реальным? - спросил дон

Хуан с улыбкой.

     -  Если  бы мой отец сказал себе, что он не может  идти

плавать в шесть утра, а может, возможно, и в три пополудни.

     -  Твое  решение  ранит его душу, - сказал дон  Хуан  с

оттенком большой серьезности.

     Я  подумал,  что  уловил  нотку печали  в  его  голосе.

Некоторое  время мы молчали. Моя задиристость испарилась,  я

думал о своем отце.

     -  Разве ты не видишь, - сказал дон Хуан, - он не хотел

плавать в три часа пополудни.

     Его слова заставили меня подпрыгнуть.

     Я сказал ему, что мой отец был слаб, и таким же был его

мир  идеальных поступков, которые он никогда не совершал.  Я

почти кричал.

     Дон  Хуан  не сказал ни слова. Он медленно  в  каком-то

ритме  качал  головой. Я чувствовал ужасную печаль. Когда  я

думал  о   своем   отце,   меня   всегда   охватывало  такое

всепоглощающее чувство.

     -  Ты думаешь, что ты был сильнее, не так ли? - спросил

он  меня  как  бы  невзначай.  Я сказал,  что  да,  и  начал

рассказывать  ему  обо всей эмоциональной путанице,  которую

мой отец вносил в меня, но он меня прервал.

     - Он был злой с тобой? - спросил он.

     - Нет.

     - Он был мелочен с тобой?

     - Нет.

     - Делал ли он для тебя все, что мог?

     - Да.

     - Тогда что же в нем неправильно?

     Опять  я  начал  кричать,   что   он   был  слабый,  но

спохватился  и понизил голос. Я чувствовал себя несколько  в

странном положении, что дон Хуан меня допрашивает.

     -  Для  чего  ты все это делаешь? - спросил я.  -  ведь

предполагалось,  что  мы  будем говорить о  растениях?  -  я

чувствовал  себя  раздраженным  и   подавленным  более,  чем

когда-либо.  Я сказал ему, что ему нет дела, что у него  нет

даже  малейшего  права  судить   о   моем  поведении.  И  он

разразился животным смехом.

     - Когда ты сердишься, ты всегда чувствуешь себя правым?

- сказал он и мигнул, как птица.

     Он  был  прав.  У  меня была тенденция  к  тому,  чтобы

чувствовать себя оправданным в том, что я сержусь.

     -  Давай  не  будем говорить о моем отце, -  сказал  я,

борясь  за  хорошее  настроение. - давай  будем  говорить  о

растениях.

     -  Нет, давай поговорим о твоем отце, - настаивал он. -

это  то самое место, с которого следует начать сегодня. Если

ты  думаешь, что ты был настолько сильнее, чем он, почему ты

не ходил плавать в шесть часов утра вместо него?

     Я  сказал  ему,  что  я не мог поверить в  то,  что  он

серьезно  просит меня об этом. Я всегда считал, что плавание

в шесть часов утра - это дело моего отца, а не мое.

     -  Это было также и твоим делом с того момента, как  ты

принял его идею, - бросил в меня дон Хуан.

     Я  сказал,  что я никогда не принимал ее, что я  всегда

знал,  что  мой  отец  неискренен  сам  с  собой.  Дон  Хуан

поинтересовался,  как  само собой разумеющимся, почему я  не

высказал своего мнения в тот раз.

     - Ты же не говорил своему отцу подобных вещей, - сказал

я, как слабое об'яснение.

     - Почему же нет?

     - В моем доме так не делалось, вот и все.

     -  Ты делал в своем доме еще худшие вещи, - заявил  он,

как  судья со своего кресла. - единственная вещь, которую ты

никогда не делал - это почтить свой дух.

     В  его словах была такая разрушительная сила, что слова

его  вызывали  у  меня  в уме отклик. Он  разрушил  все  мои

защиты,  я  не  мог  с  ним  спорить.  Я  нашел  спасение  в

записывании своих заметок.

     Я  попытался  выставить последние слабые  об'яснения  и

сказал,  что  всю мою жизнь мне встречались люди  такого  же

сорта, как мой отец, которые так же, как мой отец, вовлекали

меня  в  свои  схемы,  и, как правило,  я  всегда  оставался

болтаться ни при чем.

     -  Ты жалуешься, - сказал он мягко. - ты жаловался  всю

свою  жизнь, потому что ты не принимаешь ответственности  за

свои  решения. Если бы ты принял ответственность в отношении

идеи твоего отца в том, чтобы плавать в шесть часов утра, то

ты  бы  плавал  сам, если нужно. Или же бы ты послал  его  к

черту  в первый же раз после того, как ты узнал его  уловки.

Но  ты не сказал ничего, поэтому ты был такой же слабый, как

твой отец.

     -  Принимать ответственность за свои решения  означает,

что человек готов умереть за них.

     -  Подожди,  подожди,  -  сказал   я,   -  тут  ты  все

переворачиваешь.

     Он  не дал мне закончить. Я собирался сказать ему,  что

своего  отца  я взял просто как пример  нереального  способа

действовать, и что никто в здравом уме не захочет умирать за

такую идиотскую вещь.

     -  Не  имеет никакого значения, что это за  решение,  -

сказал  он. - ничто не может быть более или менее серьезным,

чем  что-либо  другое. Разве ты не видишь? В том  мире,  где

смерть-охотник,  нет  маленьких  или больших  решений.  Есть

только  те  решения,  которые мы делаем  перед  лицом  нашей

неминуемой смерти.

     Я  ничего не мог сказать. Прошел, может быть, час.  Дон

Хуан  был совершенно неподвижен на своей циновке, хотя он не

спал.

     -  Почему ты рассказал мне все это, дон Хуан? - спросил

я. - почему ты все это делаешь со мной?

     -  Ты  пришел ко мне, - сказал он. - нет, это  было  не

так, ты был приведен ко мне, и я сделал с тобой свой уговор.

     - Что ты говоришь?

     - Ты мог иметь свой уговор с твоим отцом, плавая вместе

с  ним,  но ты это не сделал, может быть потому, что ты  был

слишком  молод. Я жил дольше тебя. На мне ничего не висит. В

моей  жизни  нет  спешки, и поэтому я могу  должным  образом

делать с тобой уговор.

     После  обеда  мы  отправились   на  прогулку.  Я  легко

выдерживал  его  шаг  и опять восхищался  его  поразительной

физической  выносливостью.  Он  шагал  так  легко  и  такими

уверенными  шагами, что рядом с ним я был похож на  ребенка.

Мы пошли в восточном направлении. Я заметил тогда, что он не

любит разговаривать, пока идет. Если я заговаривал с ним, то

он  должен  был остановиться для того, чтобы  мне  ответить.

Через  пару  часов  мы пришли к холму. Он сел и  сделал  мне

знак,  чтобы  я  сел  рядом с  ним.  Он  заявил  насмешливо-

драматическим тоном, что собирается рассказать мне сказку.

     Он сказал, что давным-давно жил-был молодой человек, по

происхождению  индеец,  который  жил  среди  белых  людей  в

городе. У него не было ни дома, ни родственников, ни друзей.

Он пришел в город искать свое счастье, а нашел только нищету

и  боль.  Время  от  времени он  получал  несколько  центов,

работая,  как мул, которых едва хватало на кусок хлеба.  Все

остальное  время  он вынужден был выпрашивать  или  воровать

пищу.

     Дон  Хуан сказал, что однажды молодой человек пошел  на

базар.  Он  ходил  взад и вперед по улице  очарованный.  Его

были  тут собраны. Он был так захвачен этим, что не смотрел,

куда  идет,  и кончил тем, что, споткнувшись, через  корзины

упал на какого-то старика.

     Старик  нес четыре огромных кувшина, сделанных из тыквы

и  только  что  присел, чтобы отдохнуть и поесть.  Дон  Хуан

улыбнулся  знающе и сказал, что старик нашел крайне странным

тот  факт,  что  молодой  человек налетел  на  него.  Он  не

рассердился,  что его потревожили, но поразился тому, почему

именно  этот  молодой  человек упал ему на  голову.  Молодой

человек,  напротив,  был  рассержен и сказал ему,  чтобы  он

убирался  с дороги. Ему совершенно не было дела до  глубоких

причин  их  встречи. Он не заметил, что их  пути  фактически

пересеклись.

     Дон  Хуан  мимикой  изобразил   движения  кого-то,  кто

старается поймать что-то укатывающееся прочь. Он сказал, что

кувшины старика упали и теперь катились вниз по улице. Когда

молодой  человек увидел кувшины, он подумал, что нашел  себе

пищу на этот день.

     Он  помог  старику,  настоял на том, чтобы  помочь  ему

нести  тяжелые кувшины. Старик сказал ему, что он собирается

домой  в  горы, но молодой человек настаивал на  том,  чтобы

идти вместе с ним, по крайней мере, часть пути.

     Старик пошел по дороге к горам, и, пока они шли, он дал

молодому  человеку немного пищи из той, которую он купил  на

базаре.  Молодой  человек  досыта  наелся и,  когда  он  был

удовлетворен  полностью,  то  стал замечать,  какие  тяжелые

кувшины и покрепче обхватил их.

     Дон  Хуан  открыл свои глаза и улыбнулся с  дьявольской

гримасой, сказав затем, что молодой человек спросил: "что ты

несешь  в этих кувшинах?" Старик не ответил, но сказал  ему,

что он собирается показать ему компаньона или друга, который

сможет  развеять  его  печали и дать ему  совет  и  мудрость

относительно жизни в мире.

     Дон Хуан сделал величественное движение обеими руками и

сказал,  что  старик подозвал прекраснейшего  оленя,  какого

когда-либо  видел  молодой человек. Олень был такой  ручной,

что  он подошел к нему и ходил вокруг него. Он переливался и

сиял. Молодой человек был очарован и сразу же понял, что это

был  "олень-дух". Старик сказал ему тогда, что если он хочет

иметь  этого друга и его мудрость, то все, что он для  этого

должен сделать, так это отдать кувшины.

     Гримаса  дона Хуана изобразила амбицию. Он сказал,  что

мелочные желания молодого человека были возбуждены при такой

просьбе.  Глаза дона Хуана стали маленькими и  дьявольскими,

когда  он  произносил вопрос молодого человека: "что у  тебя

там в этих четырех огромных кувшинах?"

     Дон Хуан сказал, что старик очень искренне ответил, что

он  несет  пищу  и воду. Он перестал рассказывать  сказку  и

прошелся  пару  раз  по  кругу. Я не знал,  что  он  делает,

очевидно,  это была часть сказки. Кружение на месте, видимо,

изображало размышления молодого человека.

     Дон  Хуан  сказал, что, конечно же, молодой человек  не

поверил  ни  единому  слову. Он посчитал, что  если  старик,

за свои кувшины, то кувшины должны быть наполнены совершенно

невероятным могуществом.

     Дон  Хуан  опять  искривил   свое  лицо  в  дьявольскую

гримасу,  сказав, что молодой человек заявил о своем желании

иметь  кувшины.  Тут  последовала   долгая  пауза,  которая,

казалось,  означала  конец   сказки.   Дон   Хуан  оставался

спокойным,  однако,  я  был уверен, что он  хочет,  чтобы  я

спросил  о  ней, что я и сделал. "- что случилось с  молодым

человеком? Глаза  были дикими при виде всех тех хороших вещей,

которые.

     Последовала  еще  одна  длинная пауза. Я  засмеялся.  Я

подумал, что это была настоящая "индейская сказка".

     Глаза  дона Хуана сияли, когда он улыбался мне. Его вид

был  сама  невинность. Он начал смеяться тихими раскатами  и

спросил меня:

     - Разве ты не хочешь узнать, что было в кувшинах?

     -  Конечно,  хочу  знать. Я думал, что  это  уже  конец

сказки.

     -  О, нет, - сказал он с предательским светом в глазах.

-  Молодой  человек взял свои кувшины и, убежав  в  укромное

место, открыл их.

     - Что же он нашел? - спросил я.

     Дон  Хуан  посмотрел на меня, и я почувствовал, что  он

осознает  мою  умственную гимнастику. Он покачал  головой  и

усмехнулся.

     - Ну, - спросил я, - кувшины были пустыми?

     - Там была только пища и вода внутри кувшинов, - сказал

он. - и молодой человек в порыве гнева разбил их о камни.

     Я  сказал,  что  его реакция была  вполне  естественна.

Любой на его месте сделал бы то же самое.

     Дон  Хуан сказал, то молодой человек был дурак, который

не знал, что он ищет. Он не знал, каким бывает "могущество",

поэтому  он  не  мог сказать, нашел он его или  нет.  Он  не

принял  ответственности  за  свои   решения  и  поэтому  был

рассержен  своим  промахом.  Он ожидал что-то  получить,  но

вместо  этого не получил ничего. Дон Хуан предположил,  что,

если  бы я был этим молодым человеком, и если бы я  следовал

своим  склонностям,  то у меня бы тоже кончилось  злостью  и

сожалением,  и я бы без сомнения провел остаток своей жизни,

жалея о самом себе и о том, что я потерял.

     Затем  он об'яснил поведение старика. Он умно  накормил

молодого человека, чтобы дать ему "смелость удовлетворенного

живота".  Таким  образом, молодой человек, найдя в  кувшинах

только пищу, разбил их в порыве гнева.

     -  Если  бы  он  осознал свое решение и  брал  на  себя

ответственность  за него, - сказал дон Хуан, - то он бы взял

пищу  и был бы ею более, чем удовлетворен. А, может быть, он

смог бы даже понять, что пища тоже была могуществом.

     Глава   6.   Становление охотником.

Пятница, 23 июня 1961 года.

     Как  только я уселся, я забросал дона Хуана  вопросами.

Он  не  ответил мне и сделал нетерпеливый жест рукой,  чтобы

меня унять. Он, казалось, был в серьезном настроении.

     -  Я думаю, что ты совсем не изменился за все то время,

пока  ты пытался научиться чему-нибудь о растениях, - сказал

он с укором.

     Он  начал громким голосом перечислять все те  изменения

личности, которые он мне рекомендовал предпринять. Я сказал,

что  я  все  это очень серьезно рассмотрел и нашел,  что  я,

пожалуй,  не  смогу их выполнить, потому что каждое  из  них

идет  вразрез  с моими убеждениями. Он заметил,  что  просто

рассматривать их недостаточно, и то, что он мне сказал, было

сказано  не для забавы. Я стал опять настаивать, что, хотя я

и  мало  сделал в смысле приспособления моей личной жизни  к

его  идеям, но я действительно хотел научиться использованию

растений.

     После долгого неловкого молчания я смело спросил его:

     - Будешь ли ты учить меня о пейоте, дон Хуан?

     Он  сказал,  что одного моего намерения недостаточно  и

что  узнать что-либо о пейоте, он назвал его "мескалито",  в

первый  раз - дело серьезное. Казалось, сказать было  больше

нечего.

     Однако,  в начале вечера он устроил для меня испытание.

Он поставил передо мной проблему, не дав никаких ключей к ее

решению:  найти  благоприятное  место или пятно  на  участке

прямо  перед его дверью, где мы обычно сидели и разговарива-

ли. Пятно, где я мог бы всегда себя чувствовать счастливым и

полным энергии. В течение ночи, пока я пытался найти "пятно",

катаясь  по  земле,  я   дважды   заметил  перемену  окраски

однообразно темного грязного поля на указанном участке.

     Проблема  меня утомила, и я заснул на том месте, где  я

заметил  перемену в окраске. Утром дон Хуан разбудил меня  и

заявил,  что  мой опыт был очень удачным. Я не только  нашел

благоприятное  место,  которое  искал,   но  я  также  нашел

противоположное  ему - враждебное или отрицательное пятно  и

окраски, связанные с тем и другим.

Суббота, 24 июня 1961 года.

     Ранним  утром мы отправились в пустынный чапараль. Пока

мы  шли,  дон Хуан об'яснил мне, что нахождение  "благоприя-

тного"   или   "враждебного"   пятна   было   очень   важной

потребностью  человека, находящегося в диком месте. Я  хотел

перевести  разговор на тему о пейоте, но он просто отказался

разговаривать  об этом. Он предупредил меня, что об этом  не

должно и упоминаться до тех пор, пока он сам не поднимет эту

тему.

     Мы  уселись  отдохнуть в тени высоких кустов в  районе,

поросшем  густой растительностью. Пустынный чапараль  вокруг

нас  еще не совсем высох. Это был теплый день, и мухи совсем

замучили  меня  в  то время, как они,  казалось,  совсем  не

беспокоили  дона Хуана. Я думал, что он, может быть,  просто

игнорирует  их,  но потом я заметил, что они  совершенно  не

садятся на его лицо.

     -  Иногда  бывает необходимо найти благоприятное  место

быстро  на открытой местности, - продолжал дон Хуан. -  или,

может  быть,  необходимо быстро определить, не  является  ли

плохим  то место, куда как раз собираешься сесть. Однажды мы

сели  отдохнуть  около  холма, и ты стал  очень  сердитым  и

беспокойным.  Это место было враждебным тебе. Малышка ворона

дала тебе предупреждение - помнишь?

     Я  вспомнил,  что он предупреждал меня  избегать  этого

места  в  будущем. Я вспомнил также, что  рассердился  из-за

того, что он не давал мне смеяться.

     -  Я думал, что ворона, которая пролетела над  головой,

была  знаком  для меня одного, - сказал он. - я бы никак  не

заподозрил,  чтобы вороны были дружественными по отношению к

тебе тоже.

     - О чем ты говоришь?

     -  Ворона была знаком, - сказал он. - если бы ты знал о

воронах,  то  ты  бы избегал этого места, как  чумы.  Однако

вороны    не   всегда   бывают   под   рукой,   чтобы   дать

предупреждение,  и   ты   должен   сам   научиться  находить

подходящее место для ночлега или отдыха.

     После  долгой паузы дон Хуан внезапно повернулся ко мне

и  сказал,  что для того, чтобы найти подходящее  место  для

отдыха,  все, что мне нужно сделать, так это скосить  глаза.

Он  понимающе  взглянул  на меня  и  конфиденциальным  тоном

сказал, что я сделал, должно быть, именно это, когда катался

по  его  двору,  и таким образом смог найти два пятна  и  их

окраски. Он дал мне понять, что его поразило мое достижение.

     - Я в самом деле не знаю, что я сделал, - сказал я.

     -  Ты скосил свои глаза, - сказал он с ударением. - это

и  есть  техника.  Ты, должно быть, сделал это,  хотя  и  не

помнишь.

     Дон  Хуан  затем описал технику,  совершенное  владение

которой,  как  он сказал, потребует годы практики и  которая

состояла  в  том, чтобы постепенно заставлять  глаза  видеть

раздельно  одно  и то же изображение. Отсутствие  совпадения

изображений  вызывало  двойное восприятие мира. Это  двойное

восприятие,  согласно дону Хуану, давало возможность  судить

об изменениях в окружающем, которые глаза обычно не способны

воспринять.

     Дон  Хуан  стал  подбивать  меня  попробовать  это.  Он

заверил меня, что для зрения это не вредно. Он сказал, что я

должен  начать  с того, чтобы смотреть короткими  взглядами,

почти  уголками  глаз. Он указал на большой куст  и  показал

мне,  как.  У  меня было очень странное  ощущение,  когда  я

видел,  как  глаза  дона Хуана бросали  на  куст  невероятно

быстрые  взгляды.  Его глаза напомнили мне тех  непоседливых

зверьков,  которые  не  могут  смотреть  прямо.  Мы  прошли,

наверное,  час,  в то время, как я старался не  фокусировать

свой  взгляд ни на чем. Затем дон Хуан попросил меня  начать

разделять  изображения, воспринимаемые каждым из моих  глаз.

Еще  через час или около того у меня ужасно заболела голова,

и я вынужден был остановиться.

     -  Ты  думаешь,  что  ты  сам  сможешь  найти  для  нас

подходящее  место  отдохнуть? - спросил он меня. У  меня  не

было  никакого  представления  о  том,  что  скрывается  под

критерием  "подходящее  место". Он терпеливо  об'яснил,  что

смотрение  короткими  взглядами   позволяет  глазам  поймать

необычные виды.

     - Как это? - спросил я.

     -  Это не виды на самом деле, - сказал он. - это больше

похоже  на  чувство. Если ты посмотришь на куст или  дерево,

или  камень,  где  ты собираешься отдохнуть, то  твои  глаза

могут  дать тебе почувствовать, является ли это место лучшим

местом для отдыха.

     Я  опять стал упрашивать его описать на что похожи  эти

чувства.  Но он то ли просто не мог их описать, то ли просто

не  хотел этого делать. Он сказал, что я должен  попрактико-

ваться  в выборе места и затем он мне скажет,  подействовали

мои глаза или нет.

     Один  раз  я уловил вид того, что, как мне  показалось,

было галькой, отражавшей свет. Я не мог увидеть этого света,

если бы я сфокусировал мои глаза на ней, но если я охватывал

участок  быстрыми взглядами, то я мог уловить какого-то рода

слабый  отблеск.  Я  указал   это   место  дону  Хуану.  Оно

находилось  на  середине   открытой  незатененной  площадки,

лишенной  густых  кустов.  Он громко  расхохотался  и  затем

спросил  меня, почему я выбрал именно это место. Я об'яснил,

что увидел отблеск.

     - Мне нет дела до того, что ты видел, - сказал он. - ты

можешь увидеть слона. Что ты почувствовал, вот что важно.

     Я  не  чувствовал  ничего  совсем. Он  бросил  на  меня

загадочный  взгляд  и сказал, что он хотел бы составить  мне

компанию  и  сесть  отдохнуть  вместе со  мной  там.  Но  он

собирается сесть где-нибудь еще, пока я буду испытывать свой

выбор.

     Я сел, а он смотрел на меня с любопытством с расстояния

10-15  метров.  Через  несколько   минут   он  начал  громко

смеяться.  Каким-то  образом  его смех нервировал  меня.  Он

выводил  меня  из себя. Я почувствовал, что  он  насмехается

надо  мной  и  рассердился. Я начал сам  у  себя  спрашивать

мотивировки к тому, чтобы находиться здесь. Что-то было явно

неладным  в том, как протекали наши взаимоотношения с  доном

Хуаном.  Я  почувствовал, что я просто пешка в  его  когтях.

Внезапно  дон  Хуан  бросился  ко мне со  всей  быстротой  и

потащил  меня  за  руку  волоком 3-4  метра.  Он  помог  мне

подняться  и вытер пот со лба. Тут я заметил, что он выдохся

до  последнего предела. Он похлопал меня по спине, и сказал,

что я выбрал неправильное место, и ему пришлось спасать меня

действительно срочно, потому что он увидел, что место, где я

сидел,  готово  было  уже  захватить   все  мои  чувства.  Я

засмеялся. Картина того, как дон Хуан бросился на меня, была

очень  забавной. Он действительно бежал, как юноша. Его ноги

двигались  так, как если бы он захватывал мягкую красноватую

землю пустыни для того, чтобы катапультироваться через меня.

То  я видел, что он надо мной смеется, а то через секунду он

уже тащил меня за руку.

     Через  некоторое  время   он   стал   уговаривать  меня

продолжить  поиски   подходящего   для   отдыха   места.  Мы

продолжали  идти,  но  я   не   замечал  и  не  "чувствовал"

совершенно  ничего.  Может  быть,   если   бы  я  был  более

расслаблен,  то  я бы заметил или  почувствовал  что-нибудь,

однако,  я перестал сердиться на него. Наконец, он указал на

какие-то камни, и мы остановились.

     - Не разочаровывайся, - сказал дон Хуан. - нужно долгое

время, чтобы правильно натренировать глаза.

     Я  ничего  не сказал. Я не  собирался  разочаровываться

из-за  чего-то,  чего  я совсем не понимал.  Однако,  я  был

вынужден  признать,  что уже трижды, с тех пор как  я  начал

навещать  дона  Хуана,  я становился очень  сердит  и  бывал

раз'ярен до такой степени, что чуть ли не заболевал, сидя на

тех местах, которые он называл плохими.

     -  Трюк  состоит  в том, чтобы чувствовать  глазами,  -

сказал  он. - сейчас твоя проблема в том, что не знаешь, что

чувствовать. Однако же это придет к тебе с практикой.

     -  Может  быть, ты скажешь мне, дон Хуан, что я  должен

чувствовать?

     - Это невозможно.

     - Почему?

     -  Никто не может тебе сказать, что ты будешь  ощущать.

Это  не  тепло  и не свет, и не сияние, и  не  окраска.  Это

что-то еще.

     - Можешь ты описать это?

     -  Нет.  Все,  что я могу сделать, так  это  дать  тебе

технику.  Как  только ты научишься разделять  изображения  и

видеть  все вдвойне, ты должен фокусировать свое внимание на

участке  между  этими двумя изображениями. Любое  изменение,

стоящее  внимания,  будет  происходить именно  там,  в  этом

районе.

     - Какого рода эти изменения?

     -  Это  неважно.  Важно   чувство,  которое  ты  будешь

получать.  Все  люди различны. Ты видел отблеск сегодня,  но

это ничего не значит, потому что отсутствовало чувство. Я не

могу  тебе рассказать, как чувствовать, ты должен  научиться

этому сам.

     В  течение  некоторого времени мы отдыхали в  молчании.

Дон  Хуан  закрыл свое лицо шляпой и оставался  неподвижным,

как  если бы спал. Я ушел в записывание своих заметок,  пока

он  не  сделал внезапного движения, которое  заставило  меня

подскочить. Он резко сел и посмотрел на меня, делая гримасу.

     - У тебя есть склонность к охоте, - сказал он. - именно

этому  ты должен учиться охоте. Ты больше не будешь говорить

о растениях.

     Он выставил на секунду вперед свою челюсть, затем хитро

добавил:

     -  Во  всяком случае, я не думаю, что нам придется  это

когда-либо делать. Не так ли? - и засмеялся.

     Остаток  дня мы провели, бродя в разных направлениях, в

то время, как он давал мне невероятно детальные об'яснения о

гремучих  змеях.  То,  как   они   гнездятся,  то,  как  они

двигаются,  их сезонное поведение, их уловки и их  привычки.

Затем  он продолжал разрабатывать каждый из пунктов, которые

заметил  и,  наконец,  он  поймал и убил  большую  змею.  Он

отрезал  ей  голову, вычистил внутренности, ободрал, а  мясо

пожарил.  В его движениях была такая грация и ловкость,  что

чистым  удовольствием было просто находиться рядом с ним.  Я

слушал его и следил за ним очарованно. Концентрация внимания

у  меня  была  настолько  полной,  что  весь  остальной  мир

практически исчез.

     Есть змею было грубым возвращением в мир обычных дел. Я

почувствовал  тошноту,  как  только   начал  жевать  кусочек

змеиного  мяса.  Это было ложное отвращение, поскольку  мясо

было  прекрасно.  Но мой желудок, казалось, был  независимой

единицей.  Я  едва смог проглотить кусочек. Я думал,  что  у

дона  Хуана  будет  сердечный  приступ из-за  того,  как  он

смеется.

     После этого мы уселись для ленивого отдыха в тени скал.

Я  начал работать над своими заметками, и их об'ем  заставил

меня  понять, что он дал мне поразительно большое количество

информации о гремучих змеях.

     - Твой охотничий дух вернулся к тебе, - сказал дон Хуан

с серьезным видом. - теперь ты попался.

     - Прошу прощения?

     Я  хотел, чтобы он уточнил свое заявление  относительно

того, что я попался, но он только смеялся и повторял его.

     - Как я попался? - настаивал я.

     - Охотники всегда будут охотиться, - сказал он. - я сам

охотник.

     -  Ты  хочешь  сказать, что охотишься для  того,  чтобы

жить.

     -  Я охочусь для того, чтобы жить. Я могу жить  повсюду

на земле.

     Он указал рукой на все окружение.

     -  Быть  охотником  значит, что ты  много  знаешь.  Это

значит, что ты можешь видеть мир по-разному. Для того, чтобы

быть  охотником, нужно быть в совершенном равновесии со всем

остальным.   Иначе   охота   превратится   в   бессмысленное

повседневное занятие. Например, сегодня мы поймали змейку. Я

вынужден  был  извиниться  перед ней за то, что  прервал  ее

жизнь  так  внезапно и так окончательно. Я сделал то, что  я

сделал,  зная,  что  моя  собственная  жизнь  так  же  будет

оборвана  однажды  тем  же   самым   образом  -  внезапно  и

окончательно.  Так что в целом мы и змеи на одной ступеньке.

Одна из них накормила нас сегодня.

     -  Я  никогда  не понимал такого  равновесия,  когда  я

охотился, - сказал я.

     - Это неправда, ты не просто убивал животных. Ты и твоя

семья ели дичь.

     Его  заявление  несло  в   себе  уверенность  человека,

который  был  там.  Разумеется, он был прав.  Были  времена,

когда я снабжал случайным мясом дичи всю мою семью.

     После колебания я спросил:

     - Откуда ты узнал об этом?

     -  Определенные вещи я просто знаю, - сказал он. - хотя

я не могу тебе сказать, как.

     Я  рассказал ему, что мои тетки и дядья очень  серьезно

называли всех птиц, каких я приносил, "фазаны".

     Дон  Хуан  сказал,  что  он   очень  легко  себе  может

представить, как они называют "маленьким фазаном", и добавил

с  комической  мимикой, как они будут жевать его.  Необычные

движения  его  челюстей  вызвали  во мне  ощущение,  что  он

действительно пережевывает птицу вместе с костями и перьями.

     -  Я действительно думаю, что у тебя есть склонность  к

охоте., - сказал он, глядя на меня. - а мы с тобой не за тот

конец  взялись. Может быть, ты захочешь изменить свой  образ

жизни для того, чтобы стать охотником.

     Он напомнил мне, что я нашел с очень малой затратой сил

с  моей  стороны, что в мире есть для меня хорошие и  плохие

места.  Он  добавил  также, что  я  обнаружил  специфические

окраски, связанные с ними.

     -  Это  означает,  что  у тебя склонность  к  охоте,  -

провозгласил  он.  - не всякий, кто попытается, найдет  свои

места и их окраску в одно и то же время.

     -  Быть охотником звучало очень красиво и романтически.

Но  для  меня это был абсурд, поскольку я  не  интересовался

охотой как-либо в особенности.

     -  Тебе не нужно заботиться о том, чтобы охотиться  или

любить  охоту,  -  ответил он на мою жалобу. - у  тебя  есть

естественная  склонность.  Я   полагаю,   что  самые  лучшие

охотники  никогда не любили охотиться. Они делают это хорошо

и в этом все.

     У  меня было ощущение, что дон Хуан способен любой спор

перевести на свою дорожку, и в то же время он утверждал, что

совсем не любит разговаривать.

     -  Это  так  же,  как то, что  я  тебе  рассказывал  об

охотниках,  -  сказал он. - совсем не обязательно,  чтобы  я

любил  разговаривать. У меня просто есть склонность к этому,

и я делаю это хорошо. Вот и все.

     Я  нашел  его   умственную   подвижность  действительно

необыкновенной.

     -   Охотники   должны   быть   исключительно   жесткими

индивидуумами,  -  продолжал  он.   -   охотник  очень  мало

оставляет случаю.

     Я  все  время  пытался  убедить  тебя,  что  ты  должен

научиться  жить по другому. До сих пор я не добился  успеха.

тебе  не  за что было ухватиться. Теперь все  по-другому.  Я

вернул  назад  твой дух охотника. Может быть, через него  ты

переменишься.

     Я  протестовал, что не хочу быть охотником. Я  напомнил

ему,  что  в  самом  начале я хотел,  чтобы  он  мне  просто

рассказал  о  лекарственных растениях, но он  заставил  меня

уйти настолько далеко от моей первоначальной цели, что я уже

не  могу ясно вспомнить, действительно ли я хотел учиться  о

растениях.

     -  Хорошо, - сказал он. - действительно хорошо. Если  у

тебя  нет такой ясной картины того, что ты хочешь, ты можешь

стать более смиренным.

     -  Давай скажем так. Для твоих целей, в  действительно-

сти,  не  важно,  будешь ли ты учиться о  растениях  или  об

охоте.  Ты  сказал мне это сам. Ты интересуешься  всем,  что

тебе кто-либо может сказать. Правда?

     Я  сказал  ему   действительно   так,  пытаясь  описать

тематику  антропологии  и для того, чтобы привлечь его,  как

своего информатора.

     Дон  Хуан усмехнулся, очевидно, осознавая свой контроль

над ситуацией.

     -  Я охотник, - сказал он, как бы читая мои мысли. -  я

очень  мало  оставляю  случаю.   Может   быть,  мне  следует

об'яснить  тебе, что я учился тому, чтобы быть охотником.  Я

не  всегда жил так, как живу сейчас. В одной из точек  своей

жизни  я  должен  был  измениться. Теперь  я  указываю  тебе

направление.  Я  веду  тебя. Я знаю, что  я  говорю.  Кто-то

научил меня всему этому, я не выдумал этого сам.

     - Ты хочешь сказать, что у тебя был учитель, дон Хуан?

     -  Скажем так, что некто учил меня охотиться так, как я

хочу  научить  теперь тебя, - сказал он и  быстро  переменил

тему.

     -  Я думаю, что когда-то охота была одним из величайших

действий,  которые мог выполнять человек. Все охотники  были

могущественными людьми. И на самом деле охотник был вынужден

быть  могущественным,  для  того, чтобы выстоять  напор  той

жизни.

     Внезапно меня охватило любопытство. Уж не говорит ли он

о  времени,  предшествующем завоеванию? Я начал  прощупывать

его.

     - Когда было то время, о котором ты говоришь?

     - Давным-давно.

     - Когда? Что означает давным-давно?

     -  Это означает давным-давно, или, может, это  означает

сейчас,  сегодня. Это не имеет значения. Однажды люди знали,

что  охотник является лучшим из людей. Теперь не каждый  это

знает.  Но есть достаточное количество людей, которые знают.

Я это знаю. Однажды ты будешь знать. Понимаешь, что я имею в

виду?

     -  Что, это индейцы-яки думают так об охотниках? Именно

это я хочу узнать.

     - Не обязательно.

     - А индейцы пима?

     - Не все они, но некоторые.

     Я назвал различные соседние группы, я хотел подбить его

к заявлению, что охота была разделяемым поверьем и практикой

особых  людей.  Но  он  избегал прямого  ответа,  поэтому  и

переменил тему.

     -  Зачем  ты  все  это делаешь для меня,  дон  Хуан?  -

спросил  я. Он снял свою шляпу и почесал виски с разыгранным

замешательством.

     -  Я имею уговор с тобой, - сказал он мягко. - у других

людей  есть  такой же уговор с тобой. Когда-нибудь у тебя  у

самого  будет такой уговор с другими. Скажем, что сейчас мой

черед. Однажды я обнаружил, что, если я хочу быть охотником,

достойным  самоуважения,  то  я должен изменить  свой  образ

жизни. Обычно я очень много хлюпал носом и жаловался. У меня

были  веские  причины   к   тому,   чтобы  чувствовать  себя

обделенным.  Я  индеец,  а  с индейцами  обращаются,  как  с

собаками.  Я  ничего не мог сделать, чтобы  исправить  такое

положение.  Поэтому  все,  что мне оставалось, так  это  моя

печаль. Но затем фортуна сжалилась надо мной, и некто научил

меня  охотиться.  И  я понял, что то, как я жил,  не  стоило

того, чтобы жить... Поэтому я изменился.

     -  Но я счастлив своей жизнью, дон Хуан. Зачем я должен

менять ее?

     Он  начал петь мексиканскую песню очень мягко, а  затем

стал  мурлыкать  ее мотив. Его голова покачивалась  вверх  и

вниз, следуя ритму песни.

     -  Ты  думаешь, что ты и я равны? - спросил  он  резким

голосом.

     Его  вопрос  застал  меня врасплох. Я  ощутил  странное

гудение  в ушах, как если бы он действительно выкрикнул свои

слова,  чего он на самом деле не сделал. Однако в его голосе

был металлический звук, который отозвался у меня в ушах.

     Я  поковырял  в левом ухе мизинцем левой руки. Мои  уши

чесались  все  время,  и я постоянно и  нервно  протирал  их

изнутри мизинцами. Эти движения были подрагиваниями моих рук

целиком.

     Дон  Хуан   следил   за   моими   движениями   с  явной

заинтересованностью.

     - Ну... Равны мы? - спросил он.

     - Конечно, мы равны, - сказал я.

     В  действительности,   я   оказывал   снисхождение.   Я

чувствовал  к нему очень большое тепло, несмотря на то,  что

временами  я  просто не знал, что с ним делать. И все  же  я

держал  в уголке своего мозга, хотя никогда и не  произносил

этого,  веру  в  то, что я, будучи  студентом  университета,

человеком  цивилизованного  западного  мира, был  выше,  чем

индеец.

     - Нет, - сказал он спокойно. - мы не равны.

     - Но почему же, мы действительно равны, - запротестовал

я.

     -  Нет,  - сказал он мягким голосом, - мы не  равны.  Я

охотник и воин, а ты - паразит.

     У меня челюсть отвисла. Я не мог поверить, что дон Хуан

действительно  сказал  это.  Я   уронил  записную  книжку  и

оглушено уставился на него, а затем, конечно, я раз'ярился.

     Он  взглянул на меня спокойными и собранными глазами. Я

отвел  глаза,  и  затем он начал говорить. Он  выражал  свои

слова  ясно. Они текли гладко и смертельно. Он сказал, что я

паразитирую  за счет кого-либо другого. Он сказал, что я  не

сражаюсь  в  своих собственных битвах, но в битвах  каких-то

неизвестных  людей, что я не хочу учиться о растениях или об

охоте или о чем-нибудь еще, и что его мир точных поступков и

чувств,  и решений был бесконечно более эффективен, чем  тот

разболтанный идиотизм, который я называю "моя жизнь".

     После  того,  как  он окончил говорить, я был  нем.  Он

говорил без агрессивности или недовольства, но с такой силой

и в то же время с таким спокойствием, что я даже не сердился

больше.

     Мы молчали. Я чувствовал раздражение и не мог думать ни

о  чем и не мог ничего подходящего сказать. Я ждал, пока  он

нарушит  тишину.  Проходили   часы.   Дон   Хуан  постепенно

становился неподвижным, пока его тело не приобрело странную,

почти  пугающую  застывшесть.   Его   силуэт   стало  трудно

различать по мере того, как темнело. И, наконец, когда стало

совершенно  темно  вокруг нас, он слился с чернотой  камней.

его  состояние  неподвижности   было   таким   полным,  что,

казалось,  он не существует больше. Была уже полночь,  когда

я,  наконец,  понял,  что   он   может  и  будет  оставаться

неподвижным  в этой глуши в этих скалах, может быть, всегда,

если  ему  так  нужно. Его мир точных поступков и  чувств  и

решений был действительно выше моего.

     Я тихо дотронулся до его руки, и слезы полились у меня.

     Глава   7.   Быть недостижимым.

Четверг, 29 июня 1961 года.

     Опять  дон Хуан, как он это делал каждый день в течение

почти  недели, держал меня под очарованием всяческих  особых

деталей  насчет поведения дичи. Сначала он об'яснил, а  затем

разработал  ряд охотничьих тактик, основанных на том, что он

называл  "повороты куропаток". Я настолько полностью ушел  в

его  об'яснения, что прошел целый день, а я не заметил,  как

бежит  время.  Я  даже забыл с'есть лэнч.  Дон  Хуан  сделал

шутливое  замечание, что это совершенно необычное для меня -

пропустить еду.

     К  концу  дня  он   поймал   пять  куропаток  в  крайне

хитроумную ловушку, которую он научил меня собирать.

     - Двух нам хватит, - сказал он и отпустил троих.

     Затем  он  научил меня, как жарить куропаток.  Я  хотел

наломать кустарника и сделать жаровню так, как делал это мой

дед,  перекладывая дичь веточками и обмазывая ее глиной.  Но

дон  Хуан сказал, что нет никакой нужды калечить  кустарник,

поскольку мы уже убили куропаток.

     Окончив  есть,  мы  очень лениво  пошли  в  направлении

скалистого  места. Мы уселись на склон песчаникового холма,

и я шутливо сказал, что если бы он поручил все это дело мне,

то  я бы зажарил все пять куропаток, и что мой шашлык был бы

не хуже, чем его жаркое.

     -  Без  сомнения, - сказал он. - но если бы ты все  это

сделал, то мы, быть может, никогда не смогли бы покинуть это

место в целости.

     -  Что  ты  имеешь в виду? - спросил я. -  что  бы  нам

помешало?

     - Кусты, куропатки, все вмешалось бы.

     -  Я  никогда  не знаю, когда ты говоришь  серьезно,  -

сказал я.

     Он  сделал мне знак раздраженного нетерпения и  чмокнул

губами.

     -  У  тебя  ошибочное мнение насчет  того,  что  значит

говорить серьезно, - сказал он. - я много смеюсь, потому что

я  люблю  смеяться.  И,  однако   же,  все,  что  я  говорю,

смертельно серьезно, даже если ты этого не понимаешь. Почему

ты думаешь, что мир только такой, каким ты его считаешь? Кто

дал тебе право так говорить?

     -  Но нет никаких доказательств, что мир иной, - сказал

я.

     Темнело.  Я думал о том, что не пора ли поворачивать  к

дому. Но он. Казалось, не торопился, и я благодушествовал.

     Ветер был холодным. Внезапно он сказал, что нам следует

встать и забраться на вершину холма и встать там на участке,

не поросшем кустами.

     -  Не бойся, - сказал он. - я твой друг, и я позабочусь

о том, чтобы ничего плохого с тобой не случилось.

     - Что ты имеешь в виду? - спросил я, встревоженный.

     У дона Хуана было крайне неприятное свойство перемещать

меня из спокойного благодушествования в испуг.

     -  Мир  очень необыкновенный в это время дня, -  сказал

он.  -  вот  что  я имею в виду. Что бы  ты  ни  увидел,  не

пугайся.

     - Что я такое увижу?

     -  Я  еще не знаю, - сказал он, глядя вдаль  в  сторону

юга.

     Он,  казалось, не тревожился. Я также смотрел в том  же

самом направлении.

     Внезапно он встрепенулся и указал левой рукой в сторону

темного пустынного кустарника.

     -  Это там, - сказал он, как если бы он чего-то ждал, и

оно внезапно появилось.

     - Что там? - спросил я.

     - Вон оно там, - повторил он. - смотри! Смотри!

     Я ничего не видел, просто кусты.

     -  Теперь оно здесь, - сказал он со спешкой в голосе. -

оно здесь.

     Неожиданный  порыв ветра ударил меня в этот момент, и у

меня  начало  жечь глаза. Я смотрел в ту сторону, о  которой

говорилось.  Там  не  было   абсолютно  ничего,  только  все

обычное.

     - Я ничего не вижу, - сказал я.

     -  Ты  только  что  ощутил это, - сказал  он.  -  прямо

сейчас. Оно попало в твои глаза и помешало тебе видеть.

     - О чем ты говоришь?

     -  Я  намеренно привел тебя на вершину холма, -  сказал

он. - мы здесь очень заметны, и что-то подходит к нам.

     - Что? Ветер?

     -  Не просто ветер, - сказал он резко. - тебе это может

казаться ветром, потому что кроме ветра ты ничего не знаешь.

     Я  напрягал  свои глаза, глядя в пустынные  кусты.  Дон

Хуан  стоял  молча рядом со мной, а затем пошел в  ближайший

чапараль  и  начал  отламывать большие ветки  от  окружающих

кустов.  Он  собрал восемь веток и сделал из них охапку.  Он

велел  мне сделать то же самое и извиниться перед растениями

громким голосом за то, что я их калечу.

     Когда  у  нас было две охапки, он велел мне  вбежать  с

ними  на вершину холма и лечь на спину между двумя  большими

камнями.  С  огромной  скоростью он  расположил  ветки  моей

охапки  так, чтобы они покрыли все мое тело. Затем он  таким

же образом покрыл самого себя и прошептал сквозь листья, что

я  должен следить, как так называемый ветер перестанет  дуть

после того, как мы стали незаметными.

     В  этот момент, к моему изумлению, ветер  действительно

прекратил дуть, как предсказывал дон Хуан. Это произошло так

постепенно, что я пропустил бы перемену, если бы сознательно

не  ожидал  ее. В течение некоторого времени  ветер  свистел

сквозь  листья над моим лицом, а затем постепенно все вокруг

нас стихло.

     Я  прошептал  дону  Хуану,  что ветер  перестал,  и  он

прошептал  в  ответ, что я не должен делать  никаких  резких

звуков и движений, потому что то, что я называю ветром, было

совсем не ветром, а чем-то таким, что имеет свою собственную

волю и действительно может нас узнать.

     От нервозности я засмеялся.

     Приглушенным  голосом дон Хуан обратил мое внимание  на

тишину  вокруг нас и прошептал, что он собирается встать,  и

что  я  должен  последовать за ним, сложив  ветви  осторожно

слева от себя. Мы поднялись одновременно. Дон Хуан некоторое

время  смотрел вдаль в сторону юга, а затем резко повернулся

и обратился лицом на запад.

     -  Ищейка,  действительно,  ищейка, -  пробормотал  он,

указывая в сторону юго-запада.

     - Смотри, смотри! - подтолкнул он меня.

     Я  смотрел со всей интенсивностью, на какую был  только

способен.  Я  хотел увидеть то, что он говорит, но не  видел

совершенно  ничего.  Или, скорее, я не видел ничего  такого,

чего  бы  я не видел раньше. Там были только кусты,  которые

шелестели от мягкого ветра.

     -  Это  здесь,  -  сказал дон Хуан.  В  этот  момент  я

почувствовал  удар  ветра прямо в лицо. Казалось, что  ветер

действительно начал дуть после того, как мы встали. Я не мог

в  это  поверить. Должно было быть  какое-нибудь  логическое

об'яснение этому.

     Дон Хуан мягко усмехнулся и сказал, чтобы я не утруждал

свои мозги, пытаясь подвести под это разумную причину.

     -  Давай соберем еще веток, - сказал он. - я терпеть не

могу  делать  это  с  маленькими растениями,  но  мы  должны

остановить тебя.

     Он  поднял  ветки,  которые мы использовали  для  того,

чтобы  укрываться,  и навалил на них камней и земли.  Затем,

повторив  все  те  же движения, которые  мы  делали  раньше,

каждый  из  нас наломал по восемь новых веток. Тем  временем

ветер  продолжал дуть непрерывно. Я мог чувствовать, как  он

топорщит  волосы  у меня на висках. Дон Хуан прошептал,  что

после  того,  как  он меня покроет, я не  должен  делать  ни

малейшего движения или звука. Он очень быстро разложил ветки

поверх моего тела, а затем лег и покрыл себя тоже.

     В таком положении мы оставались минут двадцать и за это

время произошло необычайное явление. Ветер опять изменился с

резкого и порывистого до едва заметной вибрации.

     Я  задерживал  дыхание,  ожидая сигнала дона  Хуана.  В

определенный  момент он мягко снял с себя ветви. Я сделал то

же  самое,  и  мы  встали.  Вершина  холма  была  совершенно

спокойна.  Лишь  едва  заметные   мягкие  колыхания  листьев

наблюдались  в  окружающем   чапарале.   Глаза   дона  Хуана

пристально смотрели на кусты, находящиеся к югу от нас.

     - Снова он там! - воскликнул он громким голосом.

     -  Я невольно подпрыгнул, чуть не потеряв равновесия, а

он приказал мне громким и повелительным голосом смотреть.

     - Что я должен увидеть? - спросил я в отчаянии.

     Он  сказал, что это ветер или что бы там ни было,  было

как  облако  или как смерч, который находится  на  некотором

расстоянии  поверх кустов, прокладывая себе путь на  вершину

холма, где мы находились.

     Я увидел колыхание кустов в отдалении.

     -  Вон он идет, - сказал дон Хуан мне в ухо. -  смотри,

как он ищет нас.

     Как  раз  в  это время сильный устойчивый  порыв  ветра

ударил  мне в лицо, как он ударял меня раньше. На этот  раз,

однако, моя реакция была другой. Я был перепуган. Я не видел

того,  о чем говорил дон Хуан, но я видел весьма  загадочную

волну,  колыхавшую  кусты.  Я не  хотел  поддаваться  своему

страху  и  намеренно  придумывал   всякого  рода  подходящие

об'яснения.  Я  говорил  сам  себе, что  здесь  должны  быть

постоянные  воздушные  течения  в этом районе, и  дон  Хуан,

будучи  в  совершенстве знаком со всей этой  местностью,  не

только знал о них, но и был способен умственно рассчитать их

появление. Все, что ему оставалось делать, это лечь, считать

и ждать, пока ветер стихнет. А как только он вставал, то ему

опять-таки оставалось ждать его появления.

     Голос  дона  Хуана   сбил   меня   с   моих  умственных

рассуждений.  Он  говорил   мне,   что   время   уходить.  Я

заупрямился.  Я  хотел остаться, чтобы убедиться, что  ветер

стихнет.

     - Я ничего не видел, дон Хуан, - сказал я.

     - И все же ты заметил что-то необычное.

     -  Может быть, тебе опять следует рассказать мне, что я

должен был заметить.

     -  Я  уже рассказывал тебе, - сказал он. -  нечто,  что

прячется в ветви и выглядит, как смерч, облако, туман, лицо,

которое все время вращается.

     Дон  Хуан  сделал жест своими руками, чтобы  изобразить

горизонтальное и вертикальное движения.

     -  Оно движется в определенном направлении, - продолжал

он.  - оно или перекатывается или вращается. Охотник  должен

все это знать для того, чтобы двигаться правильно.

     Я хотел посмеяться над ним, но он, казалось, так упорно

отстаивал свою точку зрения, что я не посмел. Он взглянул на

меня на секунду, и я отвел глаза.

     -  Верить в то, что мир вокруг нас только такой, как ты

думаешь,  глупо, - сказал он. - мир - это загадочное  место,

особенно в сумерках.

     Он кивнул в сторону ветра движением подбородка.

     - Этот может следовать за нами, - сказал он. - он может

утомить нас, или он может даже убить нас.

     - Это ветер?

     -  В это время дня, в сумерках, нет ветра. В это  время

есть только сила.

     Мы  сидели  на  вершине холма в течение часа.  Все  это

время ветер дул сильно и непрерывно.

Пятница, 30 июня 1961 года.

     Во  второй  половине дня, после еды мы с  доном  Хуаном

вышли  во  двор  перед его дверью. Я сел на свое  "пятно"  и

начал  работать над моими записками. Он лег на спину, сложив

руки на животе. Мы оставались дома в течение всего дня из-за

"ветра".  Дон  Хуан  об'яснил,  что  мы  побеспокоили  ветер

намеренно  и  что  лучше не валять с этим дурака.  Мне  даже

пришлось спать, покрытым ветками.

     Внезапный  порыв  ветра заставил дона  Хуана  подняться

одним невероятно бодрым прыжком.

     - Проклятие, - сказал он. - ветер ищет тебя.

     -  На это я не покупаюсь, дон Хуан, - сказал я, смеясь,

- действительно, нет.

     Я  не  был упрям. Я просто считал  невозможным  принять

идею  того,  что  ветер имеет свою собственную волю  и  ищет

меня,  или что он действительно замечал нас и бросался к нам

на  вершину холма. Я сказал, что идея "ветра, имеющего  свою

волю", была идеей из мира, который был довольно упрощенным.

     -  Что  же тогда такое ветер? - спросил  он  вызывающим

тоном.

     Я  терпеливо  об'яснил  ему,   что   массы  горячего  и

холодного  воздуха  продуцируют  различные  давления  и  что

давление  заставляет  массы воздуха двигаться вертикально  и

горизонтально.  У  меня   заняло   довольно   много  времени

об'яснение всех деталей основ метеорологии.

     -  Ты считаешь, что все, что можно сказать о ветре, так

это  только  горячий и холодный воздух? - спросил  он  тоном

замешательства.

     - Боюсь, что это так, - сказал я, молчаливо наслаждаясь

своим триумфом.

     Дон  Хуан  казался оглушенным. Но затем он взглянул  на

меня и стал громко хохотать.

     -  Твои мнения всегда окончательные мнения, - сказал он

с  оттенком  сарказма.  - они всегда твое  последнее  слово,

разве  не  так? Для охотника, однако, твое  мнение  сплошная

чушь.  Нет никакой разницы, будет ли давление один, два  или

десять.  Если бы ты жил среди дикой природы, то ты бы  знал,

что  в  сумеречное  время ветер становится  силой.  Охотник,

который  стоит  своей  воли, знает это и  действует  соотве-

тственно.

     - Как он действует?

     - Он использует сумерки и силу, скрытую в ветре.

     - Как?

     - Если ему это удобно, охотник прячется от силы, накрыв

себя и оставаясь неподвижным, пока сумерки не минуют. И сила

окутывает его своей защитой.

     Дон  Хуан  сделал знак, как бы обертывая что-то  своими

руками.

     - Ее защита похожа на...

     Он  сделал  паузу,  подыскивая  слово,  и  я  предложил

"кокон".

     -  Правильно, - сказал он. - защита силы окутывает тебя

как бы в кокон. Охотник может оставаться на открытом месте и

никакая  пума  и  никакой койот, и никакой  звук  не  сможет

потревожить  его.  Горный  лев может подойти к  самому  носу

охотника  и  обнюхать   его,   и   если   охотник  останется

неподвижен, горный лев уйдет. Могу тебе это гарантировать.

     Если  охотник, с другой стороны, хочет быть замеченным,

то  все,  что  он должен делать, заключается  в  том,  чтобы

встать  на вершине холма в сумерках, и сила будет  следовать

за  ним  и искать его всю ночь. Поэтому, если охотник  хочет

всю  ночь  путешествовать  или   если  он  хочет  оставаться

бодрствующим, он должен сделать себя доступным ветру.

     В  этом  заключается  секрет  великих  охотников.  Быть

доступным или недоступным на нужном повороте дороги.

     Я  ощутил   легкое   замешательство   и   попросил  его

повторить.  Дон  Хуан  очень   терпеливо  об'яснил,  что  он

использовал  сумерки  и  ветер для того,  чтобы  указать  на

исключительную важность переходов от того, чтобы спрятаться,

к тому, чтобы показывать себя.

     Ты должен научиться сознательно становиться доступным и

недоступным,  -  сказал  он.  - так, как  твоя  жизнь  течет

сейчас, ты безрассудно доступен во всякое время.

     Я  запротестовал.  У меня было такое чувство,  что  моя

жизнь становится все более и более секретной. Он сказал, что

я не понял того, о чем он говорит, и что быть недоступным не

означает  прятаться  или  быть   секретным,  а  значит  быть

недостижимым.

     -  Давай  я  это  скажу   по-другому,  -  продолжал  он

терпеливо. - нет никакой разницы, прячешься ты или нет, если

каждый знает, что ты прячешься.

     Твои проблемы как раз сейчас исходят из этого. Когда ты

прячешься,  всякий  знает, что ты прячешься, а когда  ты  не

прячешься, то ты доступен, и любой может ткнуть в тебя.

     Я начал чувствовать какую-то угрозу и поспешил защитить

себя.

     -  Не беспокойся, - сухо сказал дон Хуан, - в этом  нет

нужды.  Мы  -  дураки, все мы, и ты не можешь  быть  другим.

Однажды  в  моей  жизни  я так же, как  и  ты,  сделал  себя

доступным  и делал это вновь и вновь, пока во мне ничего  не

осталось, кроме плача. И все это я делал точно так же, как и

ты.

     Дон  Хуан  на  секунду обхватил меня,  а  затем  громко

вздохнул.

     -  Я  был  моложе тебя, однако, - продолжал  он.  -  но

однажды  с меня было довольно, и я переменился. Скажем,  что

однажды,  когда я становился охотником, я узнал секрет того,

как быть доступным или недоступным.

     Я  сказал  ему, что все, что он говорит, проходит  мимо

меня.  Я действительно не могу понять, что он хочет сказать,

говоря    "быть   доступным".   Он   использовал   испанские

идиоматические выражения "понерсе аль альканс" и "понерсе эн

эль  медио  дель   самино",   "поместить   себя  в  пределах

досягаемости" и "поместить себя на середине шоссе".

Уйти с середины шоссе, по которому идут машины. Ты весь там,

поэтому  нет  пользы от того, чтобы прятаться. Ты весь  там,

поэтому  ты  будешь  только воображать,  что  ты  спрятался.

Находиться  на середине дороги означает, что каждый прохожий

и проезжающий наблюдает за тем, как ты приходишь и уходишь.

     Его  метафора была интересна, но в то же время она была

расплывчатой.

     - Ты говоришь загадками, - сказал я.

     Он  секунду  пристально смотрел на меня, а  затем  стал

мурлыкать  мелодию.  Я выпрямил спину и насторожился. Я  уже

знал,  что когда дон Хуан мурлычет мексиканскую мелодию,  он

собирается чем-нибудь оглушить меня.

     -  Эй, - сказал он, улыбаясь и уставясь на меня, -  что

стало  с твоей подружкой блондинкой? С той девушкой, которая

когда-то тебе действительно нравилась?

     Должно  быть,  я взглянул на него, как  поставленный  в

тупик идиот. Он рассмеялся с большим облегчением. Я не знал,

что сказать.

     - Ты рассказал мне о ней, - сказал он ободряюще.

     Но  я не помнил, чтобы я когда-нибудь рассказывал ему о

ком-либо, а уж тем более о блондинке.

     -  Никогда ничего подобного я тебе не говорил, - сказал

я.

     - Ну, конечно, говорил, - сказал он, как бы отказываясь

от спора.

     Я хотел возразить, но он остановил меня, сказав, что не

имеет значения, откуда он о ней узнал, и что важным является

тот момент, что она мне понравилась.

     Я  ощутил волну враждебности по отношению к нему  из-за

того, что он лезет внутрь меня.

     -  Не упрямься, - сказал дон Хуан сухо. - пришло время,

чтобы ты порвал свое чувство важности.

     -  У тебя когда-то была женщина, очень дорогая женщина,

и однажды ты ее потерял.

     Я стал раздумывать, когда же это я рассказал о ней дону

Хуану,  и пришел к выводу, что никогда такой возможности  не

было. И однако же я мог. Каждый раз, когда он ехал со мной в

машине,  мы  всегда  непрестанно разговаривали с ним.  Я  не

помню  всего,  о  чем мы с ним говорили, потому что  не  мог

записывать,  ведя  машину. Каким-то образом  я  почувствовал

себя  спокойнее,  прийдя к таким заключениям. Я сказал  ему,

что он прав. Была очень важная блондинка в моей жизни.

     - Почему она не с тобой? - спросил он.

     - Она ушла.

     - Почему?

     - Было много причин.

     - Не так много было причин. Была только одна. Ты сделал

себя слишком доступным.

     Я  очень  хотел узнать, что он имеет в виду.  Он  опять

зацепил  меня.  Он,  казалось, понимал эффект своих  слов  и

сложив губы бантиком, скрыл предательскую улыбку.

     -  Всякий знал о вас двоих, - сказал он с непоколебимым

убеждением.

     - Разве это было неправильно?

     -  Это было смертельно неправильно. Она была прекрасным

человеком.

     Я  испытал  искреннее   чувство,   что  его  угадывание

впотьмах  было  неприятным  мне, особенно тот факт,  что  он

всегда  делает свои заявления с такой уверенностью, как если

бы он сам был там и все это видел.

     -  Но  это  правда,  -   сказал  он  с  обезоруживающей

невинностью.  -  я  "видел"  все это.  Она  была  прекрасной

личностью.

Я  знал, что спорить бессмысленно, но сердился на  него

за  то,  что  он  коснулся больного места в  моей  жизни,  и

сказал,  что  девушка, о которой мы говорим, совсем не  была

таким прекрасным человеком, в конце-концов, и, что, по моему

мнению, она была скорее слабой.

     -  Как  и ты, - сказал он спокойно. - но это не  важно.

Что  здесь  важно,  так это то, что ты ее всюду  искал.  Это

делает  ее  особой  личностью  в твоем мире.  А  для  особых

личностей мы должны иметь только прекрасные слова.

     Я  был  раздражен.  Огромная печаль  начала  охватывать

меня.

     -  Что ты делаешь со мной, дон Хуан? - спросил я. -  ты

всегда  добиваешься успеха, стараясь сделать меня  грустным,

зачем?

     -  Теперь  ты  индульгируешь,  ударяясь  в  сентимента-

льность, - сказал он с обвинением.

     - В чем тут все-таки дело, дон Хуан?

     -  Быть недостижимым, вот в чем дело, - заявил он. -  я

вызвал  в  тебе  воспоминания об этой  личности  только  как

средство  прямо показать тебе то, что я не мог показать тебе

с помощью ветра.

     -  Ты потерял ее потому, что ты был достижим. Ты всегда

был  достижимым  для  нее   и   твоя   жизнь  была  сплошным

размеренным распорядком.

     -  Нет,  - сказал я. - ты неправ. Моя жизнь никогда  не

была распорядком.

     -  Она  была  распорядком и есть сейчас,  -  сказал  он

догматично.  - это не обычный распорядок, поэтому  возникает

впечатление,  что его нет и что это не распорядок, но уверяю

тебя, что он есть.

     Я  хотел уйти в хандру и погрузиться в печальные мысли.

Но  каким-то  образом  его   глаза   беспокоили  меня.  Они,

казалось, все время толкали меня.

     -  Искусство  охотника  состоит   в   том,  чтобы  быть

недостижимым,  -  сказал  он. - в случае  с  блондинкой  это

значило бы, что ты должен был стать охотником и встречать ее

осторожно, не так, как ты это делал. Ты оставался с ней день

за  днем, пока единственное чувство, которое осталось,  была

скука, правда?

     Я не отвечал. Я чувствовал, что ответа не требуется. Он

был прав.

     -  Быть  недостижимым означает, что ты  касаешься  мира

вокруг  себя с осторожностью. Ты не с'едаешь пять куропаток,

ты  ешь одну. Ты не калечишь растения только для того, чтобы

сделать  жаровню.  Ты не подставляешь себя силе ветра,  если

это  не  является оправданным. Ты не используешь людей и  не

давишь на них, пока они не сморщиваются в ничто, особенно те

люди, которых ты любишь.

     - Я никогда никого не использовал, - сказал я искренне.

     Но дон Хуан утверждал, что я это делал и поэтому я могу

теперь  тупо  утверждать,  что я устал от людей, и  они  мне

надоели.

     - Быть недоступным означает, что ты намеренно избегаешь

того,  чтобы  утомлять себя и других, - продолжал он. -  это

означает,  что  ты  не  голоден и не  в  отчаянии,  как  тот

несчастный  выродок,  который чувствует, что он  уже  больше

никогда  не будет есть и поэтому пожирает всю пищу,  которую

только может, пять куропаток.

     Дон  Хуан определенно бил меня ниже пояса. Я засмеялся,

и  это,  казалось,  доставило ему  удовольствие.  Он  слегка

коснулся моей спины.

     - Охотник знает, что он заманит дичь в свои ловушки еще

и  еще,  поэтому  он   не  тревожится.  Тревожиться,  значит

становиться  доступным, безрассудно доступным. И как  только

ты  начинаешь  тревожиться,  ты  в  отчаянии  цепляешься  за

что-нибудь.  А  как только ты за что-нибудь уцепился, то  ты

уже  обязан  устать  или  утопить того или  то,  за  что  ты

цепляешься.

     Я  рассказал  ему,  что   в   моей  повседневной  жизни

совершенно невозможно быть недоступным. Я доказывал, что для

того,  чтобы  функционировать,  я  должен  быть  в  пределах

досягаемости всякого, у кого есть ко мне дело.

     -  Я уже говорил тебе, что быть недоступным не означает

прятаться  или быть секретным, - сказал он спокойно. - точно

так  же  это  не  означает, что ты не можешь  иметь  дела  с

людьми.  Охотник пользуется своим миром с осторожностью и  с

нежностью,  вне  зависимости  от того, будь это  мир  вещей,

растений,  животных,  людей   или   силы.   Охотник  интимно

обращается  со своим миром, и все же он недоступен для этого

самого мира.

     -  Это  противоречиво, - сказал я. - он не  может  быть

недоступен, если он там, в своем мире, час за часом, день за

днем.

     -  Ты  не  понял,  - сказал дон Хуан  терпеливо.  -  он

недоступен, потому что он не выжимает свои мир из его формы.

Он  касается  его слегка, остается там столько, сколько  ему

нужно и затем быстро уходит, не оставляя следов.

     Глава   8.   Ломка распорядка жизни.

Воскресенье, 16 июля 1961 года.

     Все  утро  мы провели, наблюдая за  грызунами,  которые

были  похожи  на жирных белок. Дон Хуан называл их  водяными

крысами.  Он указал, что они очень быстры, когда убегают  от

опасности.  Но после того, как они спасутся от хищника,  они

имеют  ужасную  привычку остановиться или даже забраться  на

камень.  Подняться  на  задние ноги,  осмотреться  и  начать

чиститься.

     -  У  них очень хорошие глаза, - сказал дон Хуан. -  ты

должен  двигаться только тогда, когда они бегут, поэтому  ты

должен  научиться предугадывать, когда и где они остановятся

так, чтобы ты мог остановиться в то же самое время.

     Я  был  погружен  в наблюдение за ними и имел  то,  что

охотники  называют  полевым днем, так много я  выследил.  И,

наконец,  я мог предсказывать их движения почти каждый  раз.

Затем  дон  Хуан показал мне, как делать ловушки  для  того,

чтобы  ловить их. Он об'яснил, что охотнику нужно время  для

того,  чтобы понаблюдать за тем, как они едят или за местами

их  гнездований  для того, чтобы определить, где  расставить

свои ловушки. Затем он должен расставить их ночью и все, что

ему  останется сделать на следующий день, так это  вспугнуть

их так, чтобы они помчались в его ловчие приспособления.

     Мы  собрали  разные  палочки и приступили  к  постройке

охотничьих  ловушек. Я уже почти закончил свою и возбужденно

думал над тем, будет ли она работать.

     Когда  внезапно дон Хуан остановился и взглянул на свое

левое  запястье, как если бы смотря на часы, которых у  него

никогда не было, и сказал, что, согласно его хронометру, уже

время  лэнча.  Я  держал  длинную  палку,  которую  старался

согнуть  в  кольцо.  Автоматически  я положил  ее  вместе  с

остальными охотничьими принадлежностями.

     Дон  Хуан  взглянул на меня с  выражением  любопытства.

Затем он издал звук завывающей фабричной сирены, призывающей

на  обед.  Я  засмеялся. Звук его сирены был  совершенен.  Я

подошел к нему и заметил, что он смотрит на меня. Он покачал

головой с боку на бок.

     - Будь я проклят, сказал он.

     - Что такое? - спросил я.

     Он опять издал долгий воющий звук фабричной сирены.

     - Лэнч кончился, - сказал он. - иди назад работать.

     На  секунду я почувствовал смущение, но затем  подумал,

что  он  шутит,  наверное потому, что у нас и в  самом  деле

нечего  было есть. Я так увлекся грызунами, что позабыл, что

у нас нет никакой провизии. Я снова поднял палку и попытался

согнуть  ее.  Через  секунду дон Хуан  опять  продудел  свою

"сирену".

     -  Время идти домой, - сказал он. Он посмотрел на  свои

воображаемые часы, затем взглянул на меня и подмигнул.

     - Уже пять часов, - сказал он тоном человека, выдающего

секрет.  Я подумал, что он внезапно стал сыт охотой и  решил

оставить  все  дело.  Я просто положил все на землю  и  стал

готовиться  уходить. Я не смотрел на него. Я считал, что  он

тоже  собирает свое имущество. Когда я был готов, я  увидел,

что он сидит, скрестив ноги в нескольких футах от меня.

     - Я готов, - сказал я. - мы можем идти в любое время.

     Он  встал  и  взобрался  на   скалу.  Он  стоял  там  в

полутора-двух  метрах  над землей и глядя на меня.  Приложив

руку  ко  рту, он издал очень длинный и пронизывающий  звук.

Это  как  бы была усиленная фабричная сирена. Он  повернулся

вокруг себя, издавая завывающий звук.

     - Что ты делаешь, дон Хуан? - спросил я.

     Он  сказал, что он дает сигнал всему миру идти домой. Я

был совершенно ошеломлен. Я не мог понять, шутит он или нет,

или он просто так трепет языком. Я внимательно следил за ним

и  пытался  связать то, что он делает с чем-нибудь,  что  он

сказал  ранее. Мы почти не говорили все это утро, и я не мог

вспомнить что-либо важное.

     Дон  Хуан все еще стоял на скале. Он взглянул на  меня,

улыбнулся  и  опять подмигнул. Внезапно я встревожился.  Дон

Хуан  приложил  руки ко рту и издал еще один  сиреноподобный

звук.

     Он  сказал,  что уже восемь часов утра и что мне  нужно

собирать опять свое приспособление, потому что впереди у нас

целый день.

     К  этому  времени  я был в  полном  замешательстве.  За

какие-то  минуты  мой страх вырос до непреодолимого  желания

удрать  со  сцены. Я думал, что дон Хуан сошел с ума. Я  уже

готов  был бежать, когда он соскользнул с камня и подошел ко

мне, улыбаясь.

     Ты думаешь, я сошел с ума, да? - спросил он.

     Я  сказал  ему, что он испугал меня до потери  сознания

своим неожиданным поведением.

     Он  сказал, что мы постоянны. Я не понял, что он имел в

виду. Я глубоко был погружен в мысли о том, что его поступки

кажутся  совершенно  безумными. Он об'яснил,  что  намеренно

старался  испугать  меня до потери сознания тяжестью  своего

неожиданного  поведения,  потому что он сам готов  на  стену

лезть из-за тяжести моего неожиданного поведения. Он сказал,

что  мой  распорядок  настолько же  безумен,  насколько  его

дудение сиреной.

     Я  был шокирован и стал утверждать, что я на самом деле

не  имею  никакого   распорядка.   Я   рассказал   ему,  что

практически  считаю   свою   жизнь   сплошной   кашей  из-за

отсутствия здорового распорядка.

     Дон Хуан засмеялся и сделал мне жест сесть рядом с ним.

вся  ситуация  опять   волшебно   переменилась.   Мой  страх

испарился, как только он начал говорить.

     - Что это за мой распорядок? - спросил я.

     - Все, что ты делаешь, это распорядок.

     - Но разве мы не все такие же?

     -  Не  все  из  нас.  Я  ничего  не  делаю,  исходя  из

распорядка.

     - Чем все это вызвано, дон Хуан? Что я сделал или что я

сказал,  чтобы  заставить тебя действовать так, как  ты  это

делал?

     - Ты беспокоился о лэнче.

     -  Но я ничего не говорил тебе, откуда ты знаешь, что я

беспокоился о лэнче?

     -  Ты  беспокоишься  о еде каждый день  примерно  около

полудня  и около шести вечера, и около восьми утра, - сказал

он  со  зловещей гримасой. - в это время ты  беспокоишься  о

еде, даже если ты не голоден.

     -  Все, что мне нужно было сделать, чтобы показать твой

распорядоченный дух, так это продудеть тебе сигнал. Твой дух

выдрессирован работать по сигналу.

     Он  посмотрел  на  меня с вопросом в глазах. Я  не  мог

защищаться.

     -  Теперь ты собираешься превратить охоту в распорядок,

-  Сказал  он. - ты уже шагнул в охоту и установил там  свои

шаги.  Ты говоришь в определенное время, ешь в  определенное

время, и засыпаешь в определенное время.

     Мне  нечего  было сказать. То, как дон Хуан описал  мои

пищевые  привычки,  было   характерной   чертой,  которую  я

использовал  во  всем в своей жизни. И, однако же, я  сильно

ощущал,  что  моя  жизнь была менее упорядочена,  чем  жизнь

большинства моих друзей и знакомых.

     - Ты очень много знаешь об охоте, - продолжал дон Хуан.

- тебе легко будет понять, что хороший охотник превыше всего

знает  одну вещь - он знает распорядок своей жертвы.  Именно

это делает его хорошим охотником.

     Теперь  я  хочу обучить тебя последней и очень  намного

более  трудной части. Возможно, пройдут годы, прежде чем  ты

сможешь сказать, что ты понял ее и что ты охотник.

     Дон Хуан помолчал, как бы давая мне время. Он снял свою

шляпу и изобразил, как расчесывают себя грызуны, за которыми

мы наблюдали. Мне показалось это очень забавным. Его круглая

голова делала его похожим на одного из этих грызунов.

     -  Быть охотником, это не значит просто поймать дичь, -

продолжал  он.  - охотник, который стоит своей  соли,  ловит

дичь  не потому, что он ставит свои ловушки, или потому, что

он  знает  распорядок своей жертвы, а потому, что он сам  не

имеет  распорядка.  В  этом его преимущество. Он  совсем  не

таков,  как   те   животные,   за   которыми   он  охотится,

закабаленные    прочным    распорядком   и    предсказуемыми

поворотами. Он свободен, текуч, непредсказуем.

     То, что говорил дон Хуан, звучало для меня, как спорная

нерациональная  идеализация. Я не мог себе представить жизнь

без  распорядка.  Я  хотел быть с ним честен,  а  не  просто

соглашаться  или не соглашаться с ним. Я чувствовал, что то,

что  он  имеет в виду, невозможно было выполнить ни мне,  ни

кому-либо другому.

     -  Мне нет дел до того, что ты чувствуешь, - сказал он.

-  Для  того,  чтобы  стать  охотником,  ты  должен  сломать

распорядок  своей жизни. Ты добился хороших успехов в охоте.

Ты  научился быстро, и теперь ты можешь видеть, что ты такой

же, как и твоя жертва - легко предсказуемый.

     Я спросил у него уточнений, чтобы он дал мне конкретные

примеры.

     -  Я говорю об охоте, - сказал он спокойно. - поэтому я

говорю  о том, что делают животные. О местах, где они  едят,

месте,  манере и времени их сна, о том, где они гнездятся  и

как они ходят. Именно этот распорядок я указываю тебе, чтобы

ты осознал его в себе самом.

     -  Ты наблюдал повадки животных в пустыне. Они едят или

пьют  в определенных местах. Они гнездятся в особых  местах.

Они  оставляют  свои следы особым способом. Фактически  все,

что  они  делают,  хороший   охотник  может  предвидеть  или

воссоздать.

     Как  я  уже говорил тебе, в моих глазах ты ведешь  себя

так  же, как твоя жертва. Однажды в моей жизни некто  указал

такую же вещь мне, поэтому ты не одинок в этом. Все мы ведем

себя  так  же, как и та жертва, за которой мы гонимся.  Это,

разумеется,  делает  нас жертвой чего-нибудь или  кого-нибудь

еще.  Отсюда цель охотника, который знает все это, состоит в

том,  чтобы перестать самому быть жертвой. Понимаешь, что  я

имею в виду?

     Я   опять   выразил   мнение,   что   его   предложение

недостижимо.

     -  Это  требует времени, - сказал дон Хуан.  Ты  можешь

начать с того, чтобы не есть лэнч через день в 12 часов.

     Он  взглянул  на меня и доброжелательно улыбнулся.  Его

выражение было очень забавным и рассмешило меня.

     -  Есть, однако, некоторые животные, которых невозможно

выследить,  - продолжал он. - есть определенные типы оленей,

например,  которых счастливый охотник, может быть,  способен

путем простого везения встретить однажды в жизни.

     Дон  Хуан  сделал  драматическую паузу  и  пронзительно

посмотрел  на меня. Казалось, он ждал вопроса, но у меня  их

не было.

     -  Как  ты думаешь, что их делает такими уникальными  и

почему их так трудно найти? - спросил он.

     - Я пожал плечами, потому что я не знал, что сказать.

     - У них нет распорядка, - сказал он тоном откровения. -

вот что их делает магическими.

     -  Олень должен спать ночью, - сказал я. - разве это не

распорядок?

     -  Конечно, если олень спит каждую ночь в  определенное

время  и в определенном месте. Но эти волшебные существа  не

ведут себя таким образом. Когда-нибудь ты, возможно, сможешь

проверить это сам. Может быть твоей судьбой станет охотиться

за каким-нибудь из них до конца твоей жизни.

     - Что ты под этим имеешь в виду?

     -  Ты  любишь  охотиться. Может  быть,  когда-нибудь  в

каком-нибудь  месте  мира  твоя  тропа  может  пересечься  с

волшебным существом, и ты можешь погнаться за ним.

     Магическое  существо - это то, что дух захватывает. Мне

достаточно  повезло,  что моя тропа пересеклась с  одним  из

них.  Наша встреча произошла после того, как я научился и на

практике  освоил очень много из того, что относится к охоте.

Однажды  я  был в густом лесу в центральной  мексике,  когда

внезапно  я  услышал  тихий свист. Он  был  неизвестен  мне.

Никогда  за все годы жизни в диких местах я не слышал такого

звука.  Я  не  мог  определить  места,  откуда  он  исходит.

Казалось,  он шел сразу из нескольких мест.. Я подумал, что,

возможно,  я   окружен   стаей   или   стадом   каких-нибудь

неизвестных животных.

     Еще  раз я услышал этот захватывающий свист.  Казалось,

он  приходил  отовсюду. Я понял тогда, что это моя удача.  Я

знал,  что  это  волшебное  существо - олень.  Я  знал,  что

волшебный  олень  осознает   распорядок   обычных   людей  и

распорядок охотников.

     Очень  легко  рассчитать,  что бы стал  делать  обычный

человек  в  ситуации, подобной этой. Прежде всего его  страх

немедленно  превратит  его  в жертву. Как только  он  станет

жертвой,  у него останутся два пути действия. Или он убежит,

или  останется  на месте. Если он не вооружен, то он  обычно

побежит  на  открытое  место,  спасая свою  жизнь.  Если  он

вооружен,  то он приготовит свое оружие и затем или застынет

на месте, или ляжет на землю.

     Охотник,  с другой стороны, когда он останется в  диком

месте,  никогда  не пойдет без того, чтобы не наметить  себе

точек  укрытия.  Поэтому  он немедленно укроется.  Он  может

бросить  свое пончо на землю или же он может повесить его на

сук,  как отвлечение, а затем спрячется и будет ждать,  пока

дичь не сделает свой следующий шаг.

     Поэтому, в присутствии волшебного оленя я не стал вести

себя  ни как тот, ни как другой. Я быстро встал на голову  и

начал тихо завывать. Фактически, я плакал горючими слезами и

всхлипывал  в  течение столь долгого времени, что уже  готов

был  потерять  сознание. Внезапно я ощутил  мягкое  дыхание.

Кто-то  обнюхивал волосы у меня над правым ухом. Я попытался

повернуть  голову  и посмотреть, что это такое, но  упал,  и

сев,  увидел переливающееся существо, уставившееся на  меня.

Олень  взглянул на меня, и я сказал ему, что не причиню  ему

вреда, и олень заговорил со мной.

     Дон  Хуан  остановился и взглянул на меня.  Я  невольно

улыбнулся.  Мысль   о   говорящем   олене   была   настолько

невероятной, что я не мог принять ее спокойно.

     - Он заговорил со мной, - сказал дон Хуан с гримасой.

     - Олень заговорил?

     - Заговорил.

     Дон  Хуан  встал  и   поднял   свою  связку  охотничьих

принадлежностей.

     -  Он  что,  действительно  заговорил? -  спросил  я  в

замешательстве.

     Дон Хуан расхохотался.

     - Что он сказал? - спросил я полушутя.

     Я  думал, что он дурачит меня. Дон Хуан секунду молчал,

как  бы пытаясь вспомнить, затем его глаза просветлели, и он

сообщил мне, что сказал олень.

     -  Волшебный олень сказал: "хелло, друг!", -  продолжал

дон  Хуан.  - и я ответил: "хелло!" Затем он  спросил  меня:

"почему  ты плачешь?" И я сказал: "потому что мне  грустно".

Тогда  волшебное существо наклонилось к моему уху и  сказало

так ясно, как я сейчас тебе говорю: "не грусти".

     Дон  Хуан  посмотрел мне в глаза. В них был  совершенно

предательский отблеск. Он начал громко хохотать.

     Я  сказал,  что его диалог с оленем был все равно,  что

вообще молчание.

     - Но чего же ты хочешь? - спросил он, все еще смеясь. -

ведь я индеец.

     Его чувство юмора было настолько неземным, что я ничего

не мог сделать, как только рассмеяться вместе с ним.

     - Ты не веришь, что волшебный олень разговаривал, так?

     - Извини, но я не могу поверить в то, что вещи, подобно

этому происходят, - сказал я.

     -  Я не виню тебя, - сказал он ободряюще. - это одна из

самых заковыристых вещей.

     Глава   9.   Последняя битва на земле.

Понедельник, 24 июля 1961 года.

     Около  полудня  после  того,  как  мы  несколько  часов

бродили  в пустыне, дон Хуан выбрал для отдыха место в тени.

Как  только мы уселись, он начал говорить. Он сказал, что  я

уже  очень  многое  узнал об охоте, но я  еще  не  изменился

настолько, насколько он хотел.

     -  Недостаточно знать, как делать и ставить ловушки,  -

сказал  он.  -  охотник должен жить, как охотник  для  того,

чтобы  извлекать  из жизни максимум. К несчастью,  изменения

трудны  и  случаются  очень редко и очень  медленно.  Иногда

уходят  годы  для  того, чтобы человек  пришел  к  убеждению

необходимости меняться. У меня это заняло годы, но, может, у

меня не было склонности к охоте. Я думаю, что для меня самым

трудным было в действительности захотеть измениться.

     Я заверил его, что я понимаю его мысли. В самом деле, с

тех  пор,  как  он начал учить меня охотиться, я  тоже  стал

пересматривать  свои поступки. Может быть, самым  драматиче-

ским  открытием  для  меня было то, что мне  нравился  образ

жизни  дона Хуана. Мне нравился дон Хуан, как личность. Было

что-то  солидное  в  его поведении. То, как он вел  себя  не

оставляло  никаких сомнений относительно его мастерства и  в

то  же время он никогда не использовал своего  превосходства

для  того, чтобы потребовать что-либо от меня. Его интерес в

перемене  моего  образа  жизни,   я  чувствовал,  выливается

большей  частью  в  безличные внушения или же,  пожалуй,  он

выливается  в  авторитетный  комментарий   моих  неудач.  Он

заставил  меня очень ясно осознавать мои неудачи, и все же я

никак  не  мог понять, каким образом его образ жизни  сможет

что-либо  исправить  во мне. Я искренне верил, что  в  свете

того  факта,  что я хочу сделать с своей жизнью,  его  образ

жизни  принесет мне только печаль и трудности. Отсюда и  вся

моя  пассивность. Однако, я научился уважать его мастерство,

которое всегда выражалось в терминах красоты и точности.

     - Я решил изменить свою тактику, - сказал он.

     Я  попросил  у  него  об'яснений.  Его  заявление  было

расплывчатым,  и  я не был уверен в том, что  оно  относится

как-либо ко мне.

     -  Хороший охотник меняет свои пути так часто, как  ему

этого нужно, - ответил он. - ты знаешь это сам.

     - Что ты задумал, дон Хуан?

     - Охотник не только должен знать привычки своей жертвы,

он  должен  знать также, что на земле имеются силы,  которые

ведут людей и животных и все живое.

     Он  замолчал.  Я  подождал, но он,  казалось,  закончил

фразу или то, что он хотел сказать.

     -  Что это за силы, о которых ты говоришь? - спросил  я

после долгой паузы.

     - Силы, которые ведут наши жизни и наши смерти.

     Дон  Хуан  замолчал  и,  казалось,  испытывал  огромную

трудность  в  том, чтобы решить, что сказать. Он тер руки  и

качал  головой,  надувая  щеки. Дважды он сделал  мне  знак,

чтобы  я  замолчал,  когда  я   просил  его  об'яснить  свои

загадочные заявления.

     -  Ты не сможешь легко остановиться, - наконец,  сказал

он.  -  я знаю, что ты упрям, но это не имеет значения.  Чем

более  ты  упрям,  тем  будет   лучше,  когда  ты,  наконец,

преуспеешь в том, чтобы изменить себя.

     - Я стараюсь, как только могу, - сказал я.

     -  Нет,  я  не согласен. Ты не стараешься так,  как  ты

можешь.  Ты сказал это просто потому, что это просто  хорошо

для  тебя звучит. На самом деле ты так говорил обо всем, что

ты делаешь. Нужно что-либо делать, чтобы исправить это.

     Я  почувствовал себя обязанным, как обычно, защищаться.

Дон  Хуан,  казалось, метил, как всегда, в мои самые  слабые

места.  Я  вспомнил,  что   каждый   раз,  когда  я  пытался

защищаться  против его критики, то кончалось всегда тем, что

я  чувствовал  себя дураком. И я прекратил на середине  свою

длинную об'яснительную речь.

     Дон  Хуан с любопытством осмотрел меня и засмеялся.  Он

сказал  очень  добрым тоном, что говорил уже мне о том,  что

все мы дураки, и я не являюсь исключением.

     -  Ты  всегда чувствуешь себя обязанным об'яснять  свои

поступки,  как  если  бы   ты   был  единственным  на  земле

человеком,  который  делает неправильно, - сказал он. -  это

твое  старое чувство собственной важности. У тебя ее слишком

много.  У тебя также слишком много личной истории. С  другой

стороны,  ты не принимаешь ответственности за свои поступки.

Ты  не  пользуешься своей смертью, как советчиком м  превыше

всего ты слишком достижим. Другими словами, твоя жизнь такая

же каша, как она была до того, как я тебя встретил.

     Опять  я ощутил искреннее чувство ущемленной гордости и

хотел  спорить,  что  это  не   так.   Он  сделал  мне  знак

успокоиться.

     -  Следует  принимать   ответственность   за   то,  что

находишься  в  этом  заколдованном   мире.  Мы  находимся  в

заколдованном мире, знаешь?

     Я утвердительно кивнул головой.

     - Мы говорим не об одном и том же, - сказал дон Хуан. -

для  тебя мир заколдованный, потому что, если ты не  утомлен

от  него, то ты не находишься с ним в согласии. Для меня мир

является  заколдованным, потому что он поразителен, страшен,

волшебен  и  неизмерим.  Я был заинтересован  в  том,  чтобы

убедить  тебя,  что  ты должен  принять  ответственность  за

нахождение  здесь,  в  этом чудесном мире, в  этой  чудесной

пустыне,  в это чудесное время. Я хотел убедить тебя в  том,

что  ты  должен  научиться делать каждый поступок  идущим  в

счет,  поскольку  ты  будешь здесь  только  короткое  время.

Фактически  слишком короткое для того, чтобы посмотреть  все

чудеса этого мира.

     Я  настаивал  на том, что быть утомленным миром или  же

быть с ним несогласным, это общечеловеческое состояние.

     -  Так  перемени его, - ответил он сухо. - если  ты  не

ответишь на этот вызов, то ты все равно что уже мертв.

     Он  велел  мне  назвать тему или момент в  моей  жизни,

который  захватывал все мои мысли. Я сказал: "искусство".  Я

всегда  хотел быть артистом и в течение многих лет я пытался

им  быть. У меня еще сохранилось болезненное воспоминание  о

моем провале.

     - Ты никогда не брал на себя ответственности за то, что

находишься  в  этом  неизмеримом  мире, -  сказал  он  тоном

приговора.  -  поэтому ты никогда не был артистом  и,  может

быть, никогда не будешь охотником.

     - Но это наибольшее, что я могу, дон Хуан.

     - Нет, ты не знаешь наибольшего, что ты можешь.

     - Я делаю все, что могу.

     -  Ты  опять ошибаешься. Ты можешь делать  лучше.  Есть

одна простая вещь, которая в тебе неправильна. И ты думаешь,

что у тебя масса времени.

     Он  остановился и взглянул на меня, как бы ожидая  моей

реакции.

     - Ты думаешь, что у тебя масса времени, - повторил он.

     - Масса времени для чего, дон Хуан?

     - Ты думаешь, что твоя жизнь будет длиться всегда.

     - Нет, я так не думаю.

     -  Тогда,  если  ты не думаешь, что  твоя  жизнь  будет

длиться  всегда,  чего  же   ты   ждешь.   Почему  ты  тогда

колеблешься в том, чтобы измениться?

     - А не приходило ли тебе когда-либо в голову, дон Хуан,

что я могу не хотеть изменяться?

     -  Да,  мне  приходило это в голову. Я  тоже  не  хотел

меняться, совсем, как ты. Однако мне не нравилась моя жизнь.

Я  устал  от  нее  точно так же, как ты. Теперь  мне  ее  не

хватает.

     Я с убеждением стал утверждать, что его настойчивость в

том,  чтобы  изменить  мой  образ  жизни,  была  пугающей  и

спорной.  Я сказал, что в действительности согласен с ним на

определенном  уровне,  но уже один тот факт, что  он  всегда

является  хозяином  положения,   делает   всю  эту  ситуацию

невыносимой для меня.

     -  Дурак, у тебя нет времени для этой игры, - сказал он

жестоким тоном. - то, что ты сейчас делаешь, может оказаться

твоим  последним  поступком  на   земле.  Это  вполне  может

оказаться твоей последней битвой. Нет такой силы, которая бы

могла тебе гарантировать, что ты проживешь еще одну минуту.

     - Я знаю это, - сказал я со сдерживаемым гневом.

     -  Нет,  ты этого не знаешь, - сказал он. - если бы  ты

это знал, то ты был бы охотником.

     Я  утверждал, что осознаю наивысшую смерть, но об  этом

бесполезно  разговаривать или думать, потому что я ничего не

смогу  тут сделать, чтобы избежать ее. Дон Хуан засмеялся  и

сказал,  что  я  похож на  комедианта,  который  механически

следует написанной для него роли.

     -  Если бы это была твоя последняя битва на земле, то я

бы  сказал, что ты идиот, - сказал он спокойно. - ты тратишь

свой последний поступок на земле на глупые мысли.

     Минуту  мы  молчали. Мои мысли бежали хаотично. Он  был

прав, конечно.

     -  У тебя нет времени, мой друг, нет времени. Ни у кого

из нас нет времени, - сказал он.

     - Я согласен, дон Хуан, но...

     Не  просто  соглашайся со мной, - оборвал он. -  вместо

того,  чтобы  так легко соглашаться, ты  должен  действовать

согласно этому. Прими вызов, изменись.

     - Только и всего?

     -  Правильно. Перемена, о которой я говорю, никогда  не

происходит  постепенно.  Она  случается внезапно.  А  ты  не

готовишь себя к такому внезапному действию, которое принесет

перемену.

     Я  считал, что он говорит противоречие и об'яснил  ему,

что  если бы я готовился к перемене, то я наверняка  менялся

бы постепенно.

     - Ты не изменился совершенно, - сказал он. - вот почему

ты  веришь,  что  ты меняешься мало-помалу.  И,  однако  же,

возможно,  что  ты сам удивишься  когда-нибудь,  изменившись

внезапно, без единого предупреждения. Я знаю, что это так, и

поэтому  я  не  теряю своей заинтересованности  в  том,  что

именно  я  хотел  сказать. После секундной  паузы  дон  Хуан

продолжал об'яснять свою мысль.

     -  Возможно,  мне следовало бы сказать иначе, -  сказал

он. - то, что я рекомендовал тебе делать, заключается в том,

чтобы  ты  заметил,  что  у   нас  нет  никакой  уверенности

относительно бесконечного течения наших жизней. Я только что

сказал,  что  изменение  приходит внезапно и  неожиданно.  И

точно  так же приходит смерть. Как ты думаешь, что мы  можем

поделать с этим?

     Я  решил,  что  он задает риторический  вопрос,  но  он

сделал бровями знак, подталкивая меня к ответу.

     - Жить так счастливо, как только возможно, - сказал я.

     -  Правильно,  но  знаешь ли ты  кого-либо,  кто  живет

счастливо?

     Моим  первым  побуждением   было   сказать   "да".  Мне

казалось,  что я могу в качестве примера привести целый  ряд

людей, которых я знал. Однако затем я подумал, что такая моя

попытка будет только пустой попыткой оправдать себя.

     - Нет, - сказал я, - я действительно не знаю.

     - Я знаю, - сказал дон Хуан. - есть такие люди, которые

очень  осторожны  относительно природы своих  поступков.  Их

счастье  состоит  в том, чтобы действовать с полным  знанием

того,  что  у  них нет времени, поэтому  их  поступки  имеют

особую силу. В их поступках есть чувство...

     Дон  Хуан,  казалось, потерял нужное слово. Он  почесал

виски  и улыбнулся. Затем он внезапно поднялся, как если  бы

наш  разговор  был  закончен.  Я  остановил  его,  чтобы  он

закончил  то, о чем он говорил мне. Он уселся и сложил  губы

бантиком.

     -  Поступки  есть сила, - сказал он. - особенно  тогда,

когда человек действует, зная, что эти поступки являются его

последней битвой. Существует особое всепоглощающее счастье в

том,  чтобы  действовать с полным сознанием того,  что  этот

поступок  вполне может быть твоим самым последним  поступком

на  земле.  Я рекомендую, чтобы ты пересмотрел свою жизнь  и

рассматривал свои поступки в этом свете.

     Я  не  согласился с ним. Для меня счастье было  в  том,

чтобы  предполагать,  что имеется наследуемая  непрерывность

моих  поступков  и  что я смогу продолжать их  совершать  по

желанию, совершать то, что я делаю в данный момент, особенно

если это мне нравится. Я сказал ему, что мое несогласие было

не  просто  банальностью,   но   оно   проистекает  из  того

убеждения,  что  этот  мир   и   я  сам  имеем  определенную

длительность.

     Дона  Хуана,  казалось, забавляли мои  попытки  придать

смысл  моим  мыслям.  Он смеялся, качал  головой,  почесывал

волосы  и,  наконец,  когда   я   говорил  об  "определенной

длительности", бросил на землю свою шляпу и наступил на нее.

     Я кончил тем, что рассмеялся над его клоунадой.

     -  У тебя нет времени, мой друг, - сказал он. - в  этом

несчастье  человеческих  существ.  Никто  из  нас  не  имеет

достаточно  времени.  И твоя длительность не имеет смысла  в

этом страшном волшебном мире.

     -  Твоя  длительность  лишь делает  тебя  боязливым,  -

сказал  он.  - твои поступки не могут иметь того  духа,  той

силы,  той  всеохватывающей   силы   поступков,  выполняемых

человеком, который знает, что он сражается в своей последней

битве  на  земле. Иными словами твоя длительность не  делает

тебя счастливым или могущественным.

     Я  признал,  что  боюсь  думать о том, что  я  умру,  и

обвинил  его в том, что он вызывает огромное беспокойство во

мне своим постоянным разговором о смерти и заботой о ней.

     - Но мы все умрем, - сказал он.

     Он указал в направлении холмов вдали.

     -  Там  есть  нечто, что ожидает меня  наверняка,  и  я

присоединюсь  к  нему  также наверняка, но, может  быть,  ты

другой, и смерть не ждет тебя совсем?

     Он засмеялся над моим жестом отчаяния.

     - Я не хочу думать об этом, дон Хуан.

     - Почему?

     -  Это  бессмысленно. Если она ждет меня, то  почему  я

должен об этом заботиться?

     - Я не сказал, что ты должен об этом заботиться.

     - Что же тогда я должен делать?

     - Используй ее, сфокусируй свое внимание на связи между

тобой  и  твоей  смертью.  Без сожалений,  без  печали,  без

горевания. Сфокусируй свое внимание на том факте, что у тебя

нет  времени,  и пусть твои поступки  текут  соответственно.

Пусть каждый из твоих поступков будет твоей последней битвой

на  земле.  Только  при таких условиях твои  поступки  будут

иметь законную силу. В этом случае сколько бы ты ни жил, они

будут поступками боязливого человека.

     - Разве это так ужасно быть боязливым человеком?

     -  Нет.  Это  не так, если ты бессмертен.  Но  если  ты

собираешься  умереть, то у тебя нет времени для того,  чтобы

быть  боязливым   просто   потому,   что   твоя  боязливость

заставляет  тебя хвататься за что-либо такое, что существует

только  в твоих мыслях. Это убаюкивает тебя в то время,  как

все  вокруг спит. Но затем страшный и волшебный мир  разинет

на  тебя  свой рот, как он откроет его на каждого из нас.  И

тогда  ты  поймешь,  что  твои проверенные  пути  совсем  не

являются  проверенными.   Быть   боязливым   не   дает   нам

рассмотреть и использовать нашу судьбу, как судьбу людей.

     -  Но  это неестественно - жить с постоянной  мыслью  о

своей смерти, дон Хуан.

     -  Наша смерть ждет, и вот этот самый поступок, который

мы  совершаем  сейчас,  вполне может  быть  нашей  последней

битвой  на  земле,  - ответил он бесстрастным голосом.  -  я

называю  его  битвой  потому,   что  это  сражение,  борьба.

Большинство  людей  переходит  от поступка  к  поступку  без

всякой  борьбы  и  без   всякой  мысли.  Охотник,  напротив,

отмеряет  каждый поступок. И, поскольку он обладает глубоким

знанием  своей смерти, он совершает поступки взвешено,  как

если  бы  каждый поступок был его последней  битвой.  Только

дурак  не  сможет   заметить   преимуществ   охотника  перед

окружающими  людьми. Охотник оказывает своей последней битве

должное  уважение,  и  это   естественно,   потому  что  его

последний  поступок  на   земле   должен   быть  его  лучшим

поступком. Это приятно. Это сглаживает грани его испуга.

     - Ты прав, - согласился я. - это просто трудно принять.

     -  Это потребует у тебя многих лет, чтобы убедить себя,

потом  тебе потребуется еще много лет, чтобы  соответственно

действовать.  Я  надеюсь только на то, что у  тебя  осталось

достаточно времени.

     - Я пугаюсь, когда ты так говоришь, - сказал я.

     Дон Хуан окинул меня взглядом с серьезным выражением на

лице.

     -  Я  уже  говорил тебе, что это заколдованный  мир,  -

сказал он. - силы, которые руководят людьми, непредсказуемы,

ужасны, и, однако, великолепны. Тут есть на что посмотреть.

     Он  перестал  говорить и опять посмотрел на  меня.  Он,

казалось,  собирался  что-то  сказать мне,  но  передумал  и

улыбнулся.

     - Разве есть что-либо, что руководит нами? - спросил я.

     Разумеется, есть силы, которые ведут нас.

     - Можешь ты описать их?

     -  Нет,  не могу, разве что назвать их силами,  духами,

ветрами или чем угодно вроде этого.

     Я  хотел допрашивать его дальше, но прежде, чем я  смог

спросить  его  что-либо еще, он поднялся. Я смотрел на  него

ошеломленный.  Он  встал  одним движением, его  тело  просто

дернулось, а он уже был на ногах.

     Я все еще размышлял над тем, какая необычайная ловкость

нужна  для того, чтобы двигаться с таком скоростью, когда он

сказал  мне  сухим тоном команды, чтобы я выследил  кролика,

поймал его, убил и поджарил мясо до захода солнца.

     Он  взглянул  на  небо  и сказал, что  времени  у  меня

достаточно.

     Я  автоматически принялся за дело, так как я это  делал

уже  много раз. Дон Хуан шел рядом со мной и следил за моими

движениями  пристальным  взглядом.  Я   был  очень  спокоен,

двигался  осторожно,  и  у  меня   совсем  не  было  никаких

трудностей в том, чтобы поймать кролика-самца.

     - Теперь убей его, - сказал сухо дон Хуан.

     Я  потянулся в ловушку, чтобы ухватиться за кролика.  Я

взял его за уши и тащил его наружу, когда внезапное ощущение

ужаса  охватило меня. Впервые, как дон Хуан начал учить меня

охотиться, я подумал о том, что он никогда не учил меня, как

убивать  дичь. За много раз, когда мы ходили по пустыне, сам

он  убил  только  одного  кролика,  двух  куропаток  и  одну

гремучую змею.

     Я уронил кролика обратно и взглянул на дона Хуана.

     - Я не могу убить его, - сказал я.

     - Почему?

     - Я никогда этого не делал.

     - Но ты убил сотни птиц и других животных.

     - Из ружья, а не голыми руками.

     - Но какая разница? Время кролика истекло.

     Тон  дона   Хуана   шокировал   меня.   Он   был  таким

авторитетным,  таким  знающим, что не оставлял у меня в  уме

никаких  сомнений  относительно  того,   что  время  кролика

истекло.

     -  Убей  его!  - скомандовал он с  жестким  взглядом  в

глазах.

     Я не могу.

     Он  закричал  на  меня, что кролик должен  умереть.  Он

сказал,  что  его блуждание по прекрасной пустыне  пришло  к

концу,  мне  нечего  упрямиться, потому что  сила  или  дух,

который  ведет кроликов, подвел именно этого к моей  ловушке

как раз перед заходом солнца.

     Целый  ряд смущенных мыслей и чувств охватили меня, как

если  бы все эти чувства только меня и ждали. Я почувствовал

с предельной ясностью трагедию кролика, который вынужден был

попасть  в  мою  ловушку.  Через  какие-то  секунды  мой  ум

перешагнул через критические моменты моей собственной жизни.

Много раз я сам был кроликом.

     Я  взглянул  на  него, и он взглянул  на  меня.  Кролик

прижался  к задней стенке клетки. Он почти свернулся,  очень

спокойный и неподвижный. Мы обменялись странными взглядами и

этот  взгляд, который я воспринял, как молчаливое  отчаяние,

вызвал полную идентификацию с моей собственной участью.

     -  Черт  с ним, - сказал я громко. - я никого  не  хочу

убивать. Этот кролик пойдет на свободу.

     Сильная  эмоция  заставила  меня  задрожать.  Мои  руки

тряслись,  когда  я  пытался  схватить кролика  за  уши.  Он

двигался  быстро,  и я промахнулся. Я снова попытался и  еще

раз  промахнулся.  Меня  охватило отчаяние.  Я  почувствовал

приступ тошноты и быстро пнул клетку для того, чтобы сломать

ее  и  выпустить  кролика   на  свободу.  Клетка  неожиданно

оказалась  крепкой  и  не сломалась так, как я  ожидал.  Мое

отчаяние  выросло   до   невыносимого   чувства  нетерпения.

Используя  всю свою силу, я пнул в край клетки правой ногой.

Палки  громко сломались. Я вытащил кролика наружу. Я испытал

момент  облегчения,  который в следующий момент разбился  на

мелкие  кусочки.  Кролик  вяло висел у меня в руке.  Он  был

мертв.

     Я  не  знал,  что   делать.   Я   был  занят  попытками

додуматься, почему же он умер. Я повернулся к дону Хуану. Он

смотрел на меня. Чувство ужаса ознобом прошло по моему телу.

Я  уселся  рядом с какими-то камнями. У меня страшно  болела

голова.  Дон Хуан положил мне на голову руку и прошептал мне

на  ухо,  что  я должен ободрать кролика  и  поджарить  его,

прежде чем не кончатся сумерки.

     Меня  поташнивало. Он очень терпеливо разговаривал  со

мной,  как будто разговаривал с ребенком. Он сказал мне, что

те  силы,  которые ведут людей или животных, привели  именно

этого  кролика ко мне, точно так же, как они приведут меня к

моей  собственной смерти. Он сказал, что смерть кролика была

подарком  мне  совершенно  так  же,  как  моя  смерть  будет

подарком чему-нибудь или кому-нибудь еще.

     У  меня кружилась голова. Простейшие события этого  дня

сокрушили  меня.  Я  старался  думать, что  это  всего  лишь

кролик.  И,  однако же, я никак не мог стряхнуть с  себя  то

отождествление, которое я имел с ним.

     Дон Хуан сказал, что мне нужно с'есть немного его мяса,

хотя бы только кусочек для того, чтобы придать ценность моей

находке.

     - Я не могу этого сделать, - запротестовал я пассивно.

     - Мы мусор в руках этих сил, - бросил он мне, - поэтому

останови  свою  собственную  важность  и  используй  подарок

должным образом.

     Я поднял кролика. Он был теплым.

     Дон Хуан наклонился и прошептал мне на ухо:

     -  Твоя  ловушка была его последней битвой на земле.  Я

говорил  тебе, что у него уже больше не было времени,  чтобы

прыгать по прекрасной пустыне.

     Глава   10.   Стать доступным силе.

Четверг, 17 августа 1961 года.

     Как только я вылез из машины, я пожаловался дону Хуану,

что плохо себя чувствую.

     - Садись, садись, - сказал он мне мягко и почти за руку

подвел меня к своему порогу. Он улыбнулся и похлопал меня по

спине.

     За  две  недели  до того, 4 августа, дон Хуан,  как  он

говорил,  переменил  свою  тактику со мной  и  позволил  мне

с'есть  несколько   батончиков   пейота.   Во   время  моего

последнего галлюцинаторного опыта я играл с собакой, которая

жила  в  том доме, где проходила пейотная сессия.  Дон  Хуан

истолковал  мои  взаимодействия  с собакой,  как  совершенно

особенное  событие.  Он утверждал, что в момент силы,  вроде

того,  в  котором  я  тогда жил, мир  обычных  поступков  не

существует,  и  ничего не может быть принято наверняка.  Что

собака  была  не собакой, а воплощением мескалито, силы  или

духа содержащегося в пейоте.

     Последующие  эффекты   опыта   были   в   общем  смысле

усталостью и меланхолией, а также исключительно живыми снами

и кошмарами.

     -  Где  твои письменные принадлежности? -  спросил  дон

Хуан, когда я уселся на порог.

     Я  оставил  свои  записные книжки в  машине.  Дон  Хуан

вернулся  к машине и, осторожно вытащив мой портфель, принес

и  положил  его рядом со мной. Он спросил, ношу ли я  обычно

свой портфель, когда я хожу. Я сказал, что да.

     -  Это безумие, - сказал он. - я сказал тебе, чтобы  ты

ничего не носил в руках, когда идешь. Заведи рюкзак.

     Я  засмеялся. Мысль о том, чтобы носить свои заметки  в

рюкзаке,  была  смешной.  Я сказал ему, что  обычно  я  ношу

костюм,  и  рюкзак  поверх костюма с жилетом  будет  слишком

необычным зрелищем.

     -  Одевай  свой пиджак поверх рюкзака, - сказал  он.  -

пусть  лучше  люди думают, что ты горбат, чем калечить  свое

тело, таская все это.

     Он  сказал,  чтобы  я вытащил свою  записную  книжку  и

записывал.  Казалось,  он делал сознательное усилие к  тому,

чтобы успокоить меня.

     Я опять пожаловался, что чувствую физическое неудобство

и странные ощущения несчастности.

     Дон Хуан засмеялся и сказал:

     - Ты начинаешь учиться.

     Затем  у нас был очень долгий разговор. Он сказал,  что

мескалито, позволив мне играть с ним, указал на меня, как на

"избранного"  человека.  И что, хотя он был  ошеломлен  этим

знаком,  поскольку я не был индейцем, он собирается, тем  не

менее,  передать мне некое секретное знание. Он сказал,  что

он  сам  имел  "бенефактора", который научил его  тому,  как

стать "человеком знания".

     Я  почувствовал,  что должно случиться что-то  ужасное.

Откровение,  что  я   был   его   избранным  человеком  плюс

совершенно  прямая  чуждость его жизни и тот  разрушительный

эффект,  который  пейот  имел  на  меня,  создали  состояние

невыносимого  сопротивления  и нерешительности. Однако,  дон

Хуан  не  обратил внимания на мои чувства и  порекомендовал,

чтобы  я  думал  только о том чуде, что мескалито  играл  со

мной.

     -  Ни  о  чем  больше  не думай, -  сказал  он.  -  все

остальное придет само.

     Он  поднялся  и мягко погладил меня по голове, а  затем

сказал очень тихим голосом:

     -  Я собираюсь учить тебя тому, как быть воином.  Точно

так  же,  как  я  учил  тебя  охотиться.  Однако,  я  должен

предупредить  тебя,  что  изучение того, как  охотиться,  не

сделало  тебя  охотником,  точно так же, как  изучение,  как

стать воином, не сделает тебя им.

     Я    испытал   чувство   замешательства,    физического

неудобства,  которое граничило с нетерпением. Я  пожаловался

на  слишком живые сновидения и ночные кошмары. Он, казалось,

минуту раздумывал, а затем снова сел.

     - Это заколдованные сновидения, - сказал я.

     - У тебя всегда были заколдованные сновидения, - бросил

он в ответ.

     -  Говорю тебе, что на этот раз они действительно более

колдовские, чем я когда-либо видел.

     -  Не заботься о том, это просто сны. Точно так же, как

сны любого обычного спящего, они не имеют силы. Поэтому, что

пользы заботиться о них или говорить о них.

     -  Они  заботят меня, дон Хуан. Разве  нет  чего-нибудь

такого, что бы я мо г сделать, что остановить их?

     Ничего.  Дай  им пройти, - сказал он. -  теперь  пришло

время  стать  доступным  силе,  и ты  начнешь  с  того,  что

ухватишься за  с н о в и д е н и я .

     Тон  его голоса, когда он сказал "сновидения", заставил

меня  думать,  что он использует это слово  каким-то  особым

манером.  Я  раздумывал  над тем, какой вопрос  ему  следует

задать, когда он вдруг начал говорить.

     -  Я никогда не рассказывал тебе о видении снов. Потому

что  до сих пор я был озабочен лишь тем, чтобы научить тебя,

как  стать  охотником, - сказал он. - охотнику нет  дела  до

манипуляции  с  силой, поэтому его сны, это просто сны.  Они

могут  глубоко  затрагивать, но остаются только снами, а  не

сновидением.

     Воин,  с  другой стороны, ищет силу, и одна из  широких

дорог  к  силе  есть  сновидение.  Можно  сказать,  что  это

различие  между  охотником и воином состоит в том, что  воин

находится  на  своем  пути к силе в то  время,  как  охотник

ничего о ней не знает или почти ничего.

     Решение относительно того, кто может быть воином, а кто

может быть только охотником - не наше. Это решение находится

в  царстве  сил, которые руководят людьми. Вот  почему  твоя

игра  с мескалито была таким важным знаком. Эти силы привели

тебя  ко  мне.  Они привели тебя на ту  автобусную  станцию,

помнишь?  Какой-то клоун подвел тебя ко мне. Отличный знак -

клоун,  указывающий  на тебя. Поэтому я учил тебя, как  быть

охотником.  А затем еще один отличный знак - сам  мескалито,

играющий с тобой. Понимаешь, о чем я говорю.

     Его  колдовская  логика подавляла. Его слова  создавали

зрелище меня, поддающегося чему-то страшному и неизвестному.

Чему-то  такому, чего я не добивался и о существовании  чего

не подозревал даже в самых диких фантазиях.

     - Что ты полагаешь, мне следует делать.

     Стать  доступным силе. Уцепиться за свои сны, - ответил

он. - ты называешь их сны, потому что у тебя нет силы. Воин,

будучи  человеком, который ищет силу, не называет их сны. Он

зовет их реальным.

     -  Ты хочешь сказать, что он воспринимает свои сны, как

реальность?

     -  Он не воспринимает ничего, как что-либо другое.  То,

что  ты называешь снами, является реальностью для воина.  Ты

должен  понять, что воин не дурак. Воин - это не запятнанный

охотник,  который охотится за силой. Он не пьян, не безумен,

у  него нет ни времени, ни расположения, чтобы передергивать

или  лгать себе, или делать неправильный ход. Ставки слишком

высоки   для   этого.   Ставки,   это   его   разграниченная

упорядоченная  жизнь,  на  которую  у него  ушло  так  много

времени,  чтобы  подтянуть ее и сделать совершенной.  Он  не

собирается  отбрасывать  все это, делая какой-нибудь  глупый

неправильный расчет, принимая что-либо за что-либо еще.

     Сновидения  - реальность для воина, потому что в них он

может  действовать  сознательно.   Он   может  выбирать  или

отказываться.  Он  может выбирать среди различных  моментов,

которые ведут к силе, и затем он может манипулировать с ними

и  использовать  их,  тогда как в обычном сне  он  не  может

действовать сознательно.

     -  В  таком  случае ты хочешь сказать,  дон  Хуан,  что

сновидения реальны?

     - Конечно, реальны.

     - Так же реальны, как то, что мы делаем сейчас?

     -  Если ты хочешь сравнивать одно с другим, что ж, они,

пожалуй,  более  реальны. В сновидениях ты имеешь  силу.  Ты

можешь  изменять  вещи,  ты   можешь  находить  бесчисленные

скрытые  факты.  Ты  можешь контролировать все  то,  что  ты

хочешь.

     Утверждение   дона   Хуана   отзывалось   во   мне   на

определенном  уровне.  Я легко мог понять его любовь  к  той

идее,  что можно делать все во сне. Но я не мог принять  его

серьезно. Прыжок был слишком велик.

     Секунду  мы смотрели друг на друга. Его заявления  были

безумны,  и,  тем  не менее, он был,  согласно  всему  моему

знанию  о нем, один из самых здравомыслящих людей, которых я

когда-либо встречал.

     Я  сказал  ему,  что  не могу поверить  в  то,  что  он

принимает свои сны за реальность. Он усмехнулся, как если бы

знал  размеры моей непоколебимой позиции. Затем он  поднялся

и,  ни слова не говоря, вошел в дом. Я долгое время сидел  в

состоянии  отупения,  пока он не позвал меня к задней  части

дома. Он приготовил какую-то кашу и дал мне чашку.

     Я  спросил его о том времени, когда человек бодрствует.

Я  хотел узнать, называет ли он как-нибудь его особенно,  но

он не понял или не захотел ответить.

     - Как ты называешь это, вот то, что мы делаем сейчас? -

спросил  я,  имея  в  виду,  что то,  что  мы  делаем,  было

реальностью в противоположность снам.

     - Я называю это едой, - сказал он, удерживая смех.

     -  Я  называю  это  реальностью, потому  что  еда  наша

действительно имеет место.

     -  Сновидение  тоже   имеет   место,   -   ответил  он,

посмеиваясь. - точно так же охота, хождение, смех.

     Я  не настаивал на споре, однако я не мог, даже если бы

я вышел из себя, принять его идею. Он, казалось, был доволен

моим отчаянием.

     Как  только  мы  кончили  есть,   он  заметил,  что  мы

отправляемся на прогулку. Но мы не будем бродить по пустыне,

так, как мы это делали раньше.

     -  На  этот  раз  по-другому, - сказал он.  -  с  этого

времени  мы будем ходить на места силы. Ты должен  научиться

делать себя доступным силе.

     Я  опять  выразил свое замешательство. Я сказал, что  я

недостаточно квалифицирован для такого дела.

     -  Продолжай, ты оправдываешь глупый страх, - сказал он

низким  голосом, поглаживая меня по спине и  доброжелательно

улыбаясь.  -  я  подбираюсь к твоему  охотничьему  духу.  Ты

любишь  бродить со мной по этой прекрасной пустыне.  Слишком

поздно выбывать из игры.

     Он  пошел  в пустынный чапараль. Головой он сделал  мне

знак  следовать за ним. Я мог бы пойти спиной к своей машине

и  уехать,  но  только мне нравилось бродить  по  прекрасной

пустыне  вместе с ним, мне нравилось то ощущение, которое  я

испытывал  только  в  его компании,  что  это  действительно

пугающий,  волшебный и все же прекрасный мир. Как он сказал,

я сидел на крючке.

     Дон  Хуан отвел меня к холмам, находящимся на  востоке.

Это  была  длинная прогулка. Был жаркий день. Жара,  однако,

хотя  она  обычно  казалась невыносимой для  меня,  каким-то

образом была незаметной.

     Мы  прошли  большое расстояние и вошли в каньон,  пока,

наконец, дон Хуан не остановился и не уселся в тени каких-то

камней.  Я  вынул несколько галет из рюкзака. Но он  сказал,

чтобы я не беспокоился о них.

     Он  сказал,  что я должен сидеть в определенном  месте;

указав на одинокий почти круглый валун в трех-четырех метрах

от  нас, и помог мне забраться на его вершину. Я думал,  что

он  тоже собирается сидеть там, но вместо этого он  забрался

только  на половину его высоты для того, чтобы передать  мне

какие-то  кусочки сухого мяса. С очень серьезным  выражением

он  сказал, что это мясо обладающее силой и его нужно жевать

очень  медленно и его нельзя мешать ни с какой другой пищей.

Затем  он отошел назад в тень и сел, прислонившись спиной  к

камню.  Он  казался  расслабленным, почти  сонным.  В  таком

положении  он  оставался до тех пор, пока я не кончил  есть.

Тогда  он выпрямился и склонил голову направо. Казалось,  он

внимательно  слушает.  Два-три  раза он  взглянул  на  меня,

выпрямился  и  начал обшаривать окружающее глазами так,  как

это делает охотник. Я автоматически застыл на месте и двигал

глазами  только  для того, чтобы следить за его  движениями.

Очень  осторожно он зашел за камни, как если бы ожидал,  что

на  то  место,  куда мы пришли, сейчас выйдет  дичь.  Тут  я

понял,  что мы находились в сухом водном каньоне, в  круглом

его расширении, окруженном песчаниковыми валунами.

     Неожиданно дон Хуан вышел из-за камней и улыбнулся мне.

он  потянулся,  зевнул  и  подошел к валуну,  на  котором  я

находился. Я переменил свою напряженную позицию и уселся.

     - Что случилось? - спросил я шепотом.

     Он ответил мне чуть не криком, что вокруг ничего нет, о

чем  беспокоиться.  Я  почувствовал тотчас же  потрясение  в

животе.  Его ответ был неподходящим к обстановке, и я не мог

представить  себе,  чтобы  он  кричал, если  для  этого  нет

специальной причины.

     Я  начал  слезать  с  камня,  но  он  заорал,  чтобы  я

оставался там еще.

     - Что ты делаешь? - спросил я.

     Он  сел, укрывшись между двумя камнями у основания того

валуна, на котором я находился, а затем сказал очень громким

голосом,  что  он  просто   осматривался,   потому  что  ему

показалось, что он слышит что-то.

     Я  спросил  его,  крупное ли животное  он  услышал.  Он

приложил руку к уху и заорал, что не может меня расслышать и

что  я должен кричать свои слова. Я чувствовал очень большое

неудобство в том, чтобы кричать, но он громким голосом велел

мне  говорить. Я закричал, что хочу знать, что происходит. И

он  крикнул  в  ответ,  что вокруг  ничего  нету.  Он  орал,

спрашивая,  не  вижу  ли я чего-нибудь особенное  с  вершины

валуна.  Я  сказал,  нет,  и он попросил  меня  описать  ему

местность, лежащую к югу от нас.

     Некоторое  время мы перекрикивались, а затем он  сделал

мне  знак  спуститься  вниз. Я присоединился к  нему,  и  он

прошептал  мне на ухо, что кричать было необходимо для того,

чтобы  наше  присутствие было известно, потому что я  должен

сделать  себя доступным той силе, которая находится именно в

этой водяной дыре.

     Я  оглянулся, но не мог нигде увидеть водяной дыры.  Он

указал, что мы стоим на ней.

     -  Здесь есть вода, - сказал он шепотом. - и также есть

сила. Тут есть дух, которого мы должны выманить. Может быть,

он польстится на тебя.

     Я  хотел узнать побольше об этом непонятном духе, но он

настоял  на  полном  молчании.   Он   велел  мне  оставаться

совершенно  неподвижным, не произносить ни слова и не делать

ни малейшего движения, чтобы не выдать нашего присутствия.

     Для него, очевидно, было легко оставаться неподвижным в

течение  нескольких  часов.  Для   меня,  однако,  это  была

сплошная  пытка. Мои ноги затекли, моя спина болела и у меня

ломило  шею  и  плечи. Все мое тело онемело  и  замерзло.  Я

ощущал  страшное  неудобство,   когда   дон  Хуан,  наконец,

поднялся.  Он просто вскочил на ноги и протянул руку,  чтобы

помочь мне подняться.

     Когда  я  пытался   распрямить   свои   ноги,  я  понял

непостижимую  легкость,  с  которой вскочил дон  Хуан  после

нескольких  часов неподвижности. Для моих мышц  понадобилось

довольно  много  времени, чтобы  восстановить  эластичность,

необходимую для ходьбы.

     Дон  Хуан  направился  обратно  к дому.  Он  шел  очень

медленно.  Он установил для меня расстояние в три шага, и на

этом  расстоянии  я должен был вести наблюдения,  следуя  за

ним.  Он  шел, петляя, вдоль нашего обычного пути и  пересек

его  четыре-пять  раз  в различных направлениях.  Когда  мы,

наконец, подошли к его дому, день клонился к вечеру.

     Я  попытался  расспросить  его   о   событиях  дня.  Он

об'яснил, что разговор не является необходимым. На некоторое

время  я должен воздержаться от вопросов, пока мы  находимся

на месте силы.

     Мне  до  смерти хотелось узнать, о чем он говорит, и  я

пытался  задавать ему вопросы шепотом, но он напомнил мне  с

холодным и жестким взглядом, что он говорит серьезно.

     Мы  сидели на его веранде в течение нескольких часов. Я

работал  над своими записками, время от времени он давал мне

кусочек  сухого  мяса. Наконец, стало слишком  темно,  чтобы

писать.  Я  попытался  думать о новом развитии  событий,  но

какая-то часть меня самого воспротивилась этому, и я заснул.

Суббота, 19 августа 1961 года

     Вчера  утром  мы  с  доном Хуаном с'ездили  в  город  и

позавтракали  в ресторане. Он посоветовал мне не менять  мои