По следам сенсаций

Л. В. Бобров

«2 марта 1924 г. на заседании научной комиссии РНГО были произведены опыты гипнотического внушения... Объектом опытов была изъявившая на это свое согласие чл.-сотр. РНГО В. Тронина. В присутствии членов научной комиссии... действительным членом Д. П. Канухиным было приступлено к опыту. По прошествии 10—15 минут усыпления наблюдалось легкое состояние гипноза; далее, после последующих внушений, полнейшее отсутствие контроля, воли над мускульными движениями, вызывались обманы чувств осязания и обоняния, а также частичная и полная анестезия.

 Путем последовательных внушений было вызвано состояние детского возраста 10 лет. На вопрос, умеет ли она писать, последовал утвердительный ответ. Загипнотизированной было предложено написать что-либо одной из своих подруг.

«Милая Лида приходи завтра ко мне мамы дома не будет можно будет баловаться. Валя».

Характерный детский почерк. Процесс писания медленный, неуверенный. Далее следует почерк в возрасте 13 лет. Почерк более ровный, более уверенный Процесс писания менее медленный, заметно изменение форм и начертаний некоторых букв. Почерк в состоянии 15-летнего возраста резко отличается от двух предыдущих. Процесс писания более быстрый и уверенный.

Далее было внушено загипнотизированной, что она обладает большой смелостью, причем, как и в предыдущих случаях, было предложено что-либо написать. Характер полученного почерка имел те особенности, которые наблюдаются в почерке смелого человека. При внушении скупости полученный почерк вполне соответствовал  характерным  признакам  почерка  скупого  человека.

Результаты этого опыта подтверждают положение французских ученых: известного невропатолога Герикура, Ш. Риша и Феррари, производивших опыт в 1885 г. во Франции, о результатах коего было сделано сообщение в заседании 22/1 1886 г. Общества физиологической психологии.

Председатель   Русского   научного   графологического    общества

П. Рышков. Председатель  научной комиссии Д.  М.   Зуев-Инсаров.

Члены: (подписи)».

Этот отчет заимствован из уникальной, давно уже ставшей библиографической редкостью книжки Д. М. Зуева-Инсарова «Почерк и личность», изданной в  1927 году в Москве.

— Опять эти пряные, с мистическим душком экзерсисы, которыми пробавлялись адепты оккультизма на потребу обывателю! — сокрушенно махнет рукой иной многомудрый читатель. — Стоит ли тратить время и место на разговор о графологии —• «лженаучной теории», как лаконично аттестует ее БСЭ? Стоит. Тем более что кибернетика, генетика, психотехника в свое время тоже походя награждались подобными звонкими пощечинами-аттестациями. Давайте лучше трезво и непредвзято проинспектируем обвинительное досье против графологии: авось найдем там что-то интересное и поучительное, может, даже разумное?

В 1963 году массовым тиражом вышла книжка Аркадия Вакс-берга «Преступник будет найден» — об арсенале вооружения современного криминалиста. Трудно сказать, чего больше у этой книги — увлекательности или познавательности. Ее автор, кандидат юридических наук, много занимавшийся следовательской практикой, целую главу посвящает только экспертизе почерков. Сегодня наши знания о почерке так велики, говорит и доказывает А. Ваксберг, что гарантируют любому мало-мальски поднаторевшему специалисту возможность безошибочно отделить истину от лжи, спасти невинного от наветов и подозрений. На подмогу криминалистике пришло павловское учение об условных рефлексах.

Трудно, ой как трудно сделать первый шаг! И не только ребенку. Посмотрите на взрослого дядю, обучающегося бегать на коньках или танцевать — не удержитесь от улыбки. Но проходит время, и самые сложные па — на льду ли, на паркете ли — выполняются легко, быстро, грациозно. Отрабатывается комплекс моторных навыков — динамический стереотип, как называл его Павлов. Человек уже не задумывается на гем, какие, за какими должны последовать движения — они совершаются автоматически. То же самое происходит и при обучении письму. Но если походка, как, впрочем, жесты, мимика, интонации голоса — словом, те признаки, что характеризуют нашу с вами индивидуальность, остаются неза-печатленными без кинокамеры или магнитофона, то письмо немыслимо без графических следов. Это. единственный психомоторный акт, который всегда и везде остается саморегистрирующимся.;

Вот малыш взял в руки карандаш. Налегая на него, как на лопату, сопя, высунув кончик языка, обливаясь потом, он срисовывает буковку за буковкой. А какие каракули получаются — хоть плачь! Не беда. Педагог знает: пробьет час, когда движения пишущей руки обретут плавность, уверенность, быстроту. Так постепенно, не вдруг, возникает навык к письму, навык устойчивый, прочный. И не надо быть изрядным грамотеем, чтобы не задумываться над тем, как написать то или иное слово — рука проворно идет сама — как привыкла. А все потому, что в мозгу возникли временные условнорефлекторные связи. Налицо динамический стереотип. Изменить его  практически невозможно.

В книге «О построении движений», написанной известным физиологом, членом-корреспондентом Академии медицинских наук СССР Н. А. Бернштейном, воспроизведена невзрачная на первый взгляд фотография. Она изображает рукописное слово «координация», повторенное десятикратно с небольшими изменениями в крупноте и «красоте» начертаний отдельных знаков. Между тем перед нами удивительный документ! Оказывается, профессор предлагал испытуемому писать под свою диктовку, причем безо всякой предварительной тренировки, не только руками — правой и левой, но также ногами. Карандаш привязывался к локтям, к предплечьям, к носкам ботинок — во всех случаях сохранялось строение букв, присущее «нормальному» автографу — написанному карандашом, свободно сжатым пальцами правой руки, Индивидуальность почерка полностью сохранилась даже в строчке, написанной карандашом, который был зажат зубами или захватами протезов безруких инвалидов!

А теперь вообразите: кому-то взбрело в голову изменить собственный почерк до неузнаваемости. Человек вынужден сдерживать свободное скольжение •руки, он тужится парализовать давний навык, умертвить живую непринужденность своего почерка. Приходится следить за каждым взмахом пера; движения волей-неволей становятся нарочитыми, неестественными, темп наложения штрихов на бумагу замедляется. И уж коли дело дойдет до судебной экспертизы, эти аномалии не скроются от опытных глаз, сколь бы тщательно ни старался злоумышленник замести следы.

Разумеется, кое-какие общие признаки своего почерка изуродовать легко, как не составит труда воспроизвести и внешний облик почерка чужого. Однако сегодняшняя экспертиза не ограничивается изучением одного лишь общего абриса почерков. Замедлен ли темп письма? Чем примечательны конструкция и четкость шрифта, размер, разгон и наклон букв, их связность, интенсивность и выраженность нажимов? Каковы конфигурация, направленность и форма строк, размеры интервалов между строками и между словами в строке, размер полей и абзацев, размещение заголовков, подписей, дат, особенности нумерации, текстовая организация страницы? Наконец, композиция и стиль изложения, словарный состав и грамматические признаки письма? Все это интересует дотошных исследователей и не ускользает от их внимания. Но это еще не все!

Специалисты выделили и частные «особинки» почерка. Строение каждой буквы и отдельных ее элементов, направление штрихов, соотношение размеров букв в словах и штрихов внутри буквы, способ соединять буквы друг с другом... Всего не перечтешь. Достаточно сказать, что одних лишь частных признаков почерка ни много ни мало — около двух десятков, из них четырнадцать только в подписи. И сколь бы изощренным, ловким ни был проходимец, как бы он ни набил себе руку на составлении клеветнических доносов, фиктивных накладных или «подметных грамот», ему не уйти от карающей руки правосудия. Гарантией тому — неуловимые для сочинителя индивидуальные особенности почерка, которые останутся на бумаге безмолвными, но в то же время красноречивыми свидетелями. При самых нарочитых искажениях они выдадут с головой незадачливого правонарушителя.

Интересную работу ведет рижский криминалист Р. Э. Эльбур в содружестве со своим московским коллегой Г. А. Самойловым. Оказывается, каждому почерку присущи особые характерные точки, не изменяющие при письме свою конфигурацию, — их называют константными. Представьте такой случай. Вы оставили две свои подписи, причем совершенно несхожие (вторую вы вольно или невольно исказили до неузнаваемости). И тут же рядом ваша подпись, сделанная другим лицом. Она как две капли воды напоминает первую из ваших двух. Но это для неопытного глаза. Если по определенным правилам, почерпнутым из арсенала проективной геометрии, сопоставить эти подписи попарно и провести прямые через соответствующие константные точки обеих подписей, то линии пересекаются «кучно» — почти все в одном месте. Это если обе подписи, пусть даже непохожие, принадлежат вам. Зато- если вторая подпись не ваша, хотя и похожа на нее, линии широко разбегутся,, образовав множество далеких друг от друга пересечений.

— Помилуйте, но при чем здесь графология?! — возмутится читатель, чаша терпения которого аереполнилась.— Все, что до сих пор говорилось, относится к почерковедению, которое давно и успешно применяется в советской криминалистике. Его ценность никто и не подвергал сомнению. А ведь графология претендует на то, чтобы — подумать только! — по почерку определять характерные особенности личности самого пишущего.

Действительно, мыслимо ли такое?

«Один московский следователь рассказывал мне такой случай, — продолжает А. Ваксберг. — Грабитель на месте преступления оставил дерзкую циничную записку, бахвалился, что не будет разыскан. Записку дали прочитать криминалисту-почерковеду. Изучив ее, эксперт заявил, что у писавшего нет левого глаза: этот дефект зрения выдавали своеобразные неправильности письма. Столь важная улика значительно облегчила розыск преступника. В процессе исследования вывод эксперта полностью подтвердился.

Сильно вытянутые в длину, в ширину или наискось буквы, сдвоенные штрихи и некоторые другие особенности выдают человека, страдающего астигматизмом — серьезной болезнью глаз. По этой детали удалось однажды в течение двух суток найти опасного преступника: глазные больницы дали сведения о всех больных астигматизмом, и круг подозреваемых сильно сузился».

— И опять это все физика, — досадливо поморщится нетерпеливый читатель, — а где лирика, душа пишущего, психика где? Короче, где обещанная графология?

Психика... Неужели неповторимая индивидуальность почерка, на которую опирается криминалистика, не обусловлена чисто физическими данными, физиологическими свойствами организма? Разве зарождение и проявления динамического стереотипа не связаны с высшей нервной деятельностью? Обратимся к фактам.

«Чи 34 ело гдао. чтйвэф 349». Это цитата из гоголевских «Записок сумасшедшего». Нечто подобное встречается и в записках реальных, не вымышленных Поприщиных. Взять, к примеру, такое послание: «Его святейшеству Папе. Римскому, моему знакомому. Заявление о том, что мы желаем. Отбыть в сию резиденцию. Папы Римского...»

Злоупотребление знаками препинания здесь не ограничилось чересчур дробной разбивкой строки; точкам нашлось место и над буквами (в нашей цитате они опущены).

Известно, что при нарушении ассоциативности мышления буквы и жх детали (палочки, закругления) начинают гулять порознь, разбегаясь врассыпную по странице, не выстраиваясь более в аккуратные шеренги строк. Примерно то же наблюдается в рисунке. Если больного попросить изобразить домик, на бумаге появятся не связанные друг с другом стены, крыша, окна и двери. В особо тяжелых случаях рисунки становятся беспредметными — ни дать ни взять шедевры западных абстракционистов. А порой лист покрывается замысловатой, но бессмысленной вязью, напоминающей панцирную сетку или кружевной узор, только хаотичный. Подумать только: и это почерк интеллигентного человека, который когда-то неплохо владел пером! Страшная, нелепая в своей слепой жестокости человеческая катастрофа. И рядом бесстрастный диагноз: налицо явный излом психики. Увы, он поставлен слишком поздно. А если бы загодя обратили внимание на. первые аномалии почерка? Помогло бы это или нет психиатру?

Лихорадочные зигзаги вместо прямых черточек и плавных овалов тревожно сигналят о симптомах писчей судороги. У страдающих прогрессивным параличом строчки и буквы располагаются вкривь и вкось, а нижние закругления букв и линий, выступающие за строку, заметно дрожат. В почерке тех, кто подвержен маниакально-депрессивным психозам, неизменно встречаются аномальные начертания.

Да, врачи (правда, и без графологов) давно уже усвоили: раньше всего расстройства психической деятельности проявляются именно в письме. История медицины знает немало примеров, когда анализ почерка позволял поставить диагноз тяжкого душевного недуга за много месяцев до появления совершенно очевидных симптомов.

1— Простите, но это же патология! А где определение духовного склада нормального человека? — слышится возражение бдительного читателя.

Ответим вопросом на вопрос: если патологические сдвиги находят свое немедленное отражение в почерке, то не потому ли, что существует неизбывная, непременная, постоянная связь между графическими признаками письма и характерологическими особенностями пишущего? Не может же в конце концов эта связь возникать только во время болезни!

История помнит удивительно точные анализы почерка.

«Неустойчивость настроений, порывистость... Склонность к жестокости по отношению к окружающим... склонность к утопическому мышлению. По натуре тщеславен, честолюбив, жаждет славы, лишен способности определять свое подлинное место в жизни и вести себя в соответствии с этим... Он жаждет гораздо большего, чем может сообразно своим способностям».

. Прямые, жестокие слова! Они взяты из контрольной работы одного начинающего фрейбургского графолога и описывают натуру двадцативосьмилетнего Адольфа Шикльгрубера — того самого, что вскоре снискал себе омерзительную славу под проклятым человечеством именем Гитлера...

Разумеется, многие графологические экспертизы грешили и ошибками. И все же...

Вот слова, принадлежащие видным советским специалистам: профессору А. Н. Леонтьеву — психологу, лауреату Ленинской премии, действительному члену Академии педагогических наук, и профессору А. Р. Лурия — психофизиологу, действительному члену Академии педагогических наук: «Самая мысль о том, что почерк находится в известном соответствии с индивидуальными особенностями пишущего и с его наличным психофизиологическим состоянием, несомненно, является совершенно правильной». И еще: «Исследования виднейших психологов, клиницистов и социологов... утвердили научное значение графологии и создали принципы для построения графологического метода изучения личности... В современной объективной  психологии графологический  метод приобрел  существенное значение; его расценивают как один из методов, имеющих симптоматическую ценность... Графологический метод может с достаточной объективностью отражать и такие характерологические особенности, как преобладание волевых установок или их слабость, степень возбудимости человека, его уравновешенности и т. д. Все эти особенности могут отразиться как на начертании отдельных букв... так и на ритме и темпе письма, на манере акцентировать и выделять при письме отдельные (например, первые) буквы, пользоваться подчеркиванием, росчерками и т. п.».

Сказать правду, приведенной цитате более трех десятков лет от роду. Много воды утекло с тех пор. Так, может, права Большая Советская Энциклопедия, обзывающая графологию «лженаукой» в своем двенадцатом томе, изданном в 1952 году? Может, были проведены какие-то серьезные исследования, позволившие сделать столь категорический вывод?

Увы, такими исследованиями никто не занимался у нас с момента, как графология была предана анафеме. А произошло это в середине тридцатых годов. И без того не слишком обширная литература о связи почерка с характером была постепенно изъята из библиотек, графологи стали третироваться как лжеученые. Работы русских графологов были преданы забвению.

И все же согласитесь, одного сочувствия к графологам маловато, дабы реабилитировать графологию. Нужны аргументы поосновательнее. Располагают ли ими адвокаты графологии?

Давайте сперва познакомимся поближе с графологической продукцией и посмотрим, имеет ли она какую-то ценность, чтобы знать, ради чего, собственно, ломать копья.

Прочтите письмо, опубликованное в упоминавшейся уже брошюре «Почерк и личность»: «Анализ моего автографа, сделанный тов. Зуевым-Инсаровым, содержит совершенно правильные элементы, и я не нахожу никакого тщеславия в этих лестных для меня выводах, ибо те, кто работает во имя революции, должны иметь нормальное и определенное представление о своих характерных качествах.

Редактор французской газеты «Юманите» Вайян-Кутюрье. Москва 3.XI.27».

А вот и сама характеристика, составленная Зуевым-Инсаровым: «Энергичная и деятельная натура, не останавливающаяся перед препятствиями и первоначальными трудностями. Способен зажечься начинанием настолько, что в те часы совершенно отбрасывает слова «личная жизнь». Привык к постоянной напряженной работе мысли, распоряжениям и хлопотам, заботам о ходе борьбы, привык настолько, что уже спокойная, ровно текущая жизнь показалась бы ему странною. В личной жизни неприхотлив, не любит ничего лишнего и ненужного. В обращении с людьми чувствует уверенность, старается быть всегда ровным, простым и корректным (при внутренней неровности и порывистости). Самолюбив. Ревнив. Трудно дает переубедить себя — привык оперировать фактами. Развитость познавательного комплекса. Увлечений не чужд, и увлечения могут достигать значительной силы, но когда речь идет о выполнении своих обязанностей, то в большинстве случаев никакие соблазны личного характера не в состоянии бывают сбить его с принятого им уже пути. Защищая свои принципы, может быть очень жестким».

Темперамент борца, истинного сына парижских коммунаров, неукротимого в защите высоких идеалов, не знающего преград в достижении благородных целей... На этом фоне куда более мягкой, поэтичной, спокойной, созерцательной выглядит натура другого француза: «Наблюдательность, любовь к фактам и в то же время увлекаемость и своеобразный внутренний романтизм. Способен к настойчивому волевому усилию, причем отдельные вспышки энергии и воодушевления достигают значительной для него силы — умеет сразу сделать большой сдвиг. Не боится открыто высказывать своих мнений, но при этом значительно развито чувство свойственной ему деликатности: всегда боится обидеть человека, задеть его наболевшие стороны. Порывы острой жалости к человеку. Многое не может не простить, потому что многое понимает. Не выносит больше всего заносчивости в людях. В личной жизни, в сущности, мягкий человек. Прямота и искренность внушают доверие без особых стараний с его стороны. Способность глубоко возмущаться всякой несправедливостью. Старается быть беспристрастным. Мышление носит преимущественно образный, конкретный и интуитивный характер. Выходит из себя редко, не лишен самообладания».

Заключение Зуева-Инсарова еще больше подтверждается самим содержанием письма, по которому составлялась психологическая зарисовка: «Дорогой друг! Я верю в графологию, я сам ею практически занимаюсь. Она является элементом наблюдений и исследований, подчас безошибочных, а также весьма ценным знанием, приучающим к работе в области анализа и синтеза. Отсюда графология служит также и прекрасной гимнастикой для ума. Она требует мастерства ученого, а в некоторых случаях и интуиции артиста. Я очень охотно Вам пишу эти несколько строк, между которыми Вы найдете столь многое. Преданный Вам Анри Барбюс. 25.IX.27.»

Еще образец:    «Пытливая и беспокойная мысль.    Склонность к рефлексии, самоанализу. Когда требуются решительные меры, не останавливается перед ними, но знаком с большими предварительными колебаниями, альтернативами. Многое, часто боясь остаться непонятым до конца, не высказывает. Самолюбив, способен заупрямиться. Временами раздражителен, придирчив. Умеет сразу сделать многое в работе, настойчиво и интенсивно работает, но работает неровно. Моментами высоко даровит, моментами становится апатичным. Самообладания в серьезные моменты жизни не теряет. Глубоко с людьми сходится как-то редко: любит общество людей одного настроения. В личных отношениях скорее мягкохарактерная натура, хотя временами и «тяжелый» человек. Впечатлителен. Настроение в жизни роль играет. Приступы опасений, часто не имеющих под собой реальной почвы. Трудно укладывается в рамки обыденной жизни. Сложность личных переживаний, выражающаяся иногда в форме внутренних противоречий. Навязчивость отдельных представлений».

Получив этот характерологический этюд, Всеволод Иванов написал Зуеву-Инсарову: «Ваша характеристика потрясла меня как веяние огромного таланта».

В брошюре «Почерк и личность» читатель найдет также графологические портреты Луначарского, Горького, Толстого, Чехова, Пушкина, Есенина, Собинова, Мих. Кольцова. Вчитываясь в них, трудно отделаться от мысли, что автор создавал свою портретную галерею не только на основании одних лишь почерков. Остается впечатление, что он в порыве вдохновения волей-неволей извлекал из памяти свидетельства современников или, быть может, образы, запечатленные на фотографиях, картинах.

1— Ага, так это же не графология, а форменное очковтирательство! — грозно, уставится в книжку недремлющее читателево око.

Не знаю. Не думаю. В конце концов любое заключение легко было проверить, тем более что Зуев-Инсаров безбоязненно экспериментировал с широким кругом также и совершенно незнакомых людей. Скептики могли вторично вручить графологу отрывок из какого-нибудь малоизвестного манускрипта, но уже без указания авторства. Между тем репутация исследователя почерков осталась незапятнанной. Скорее напротив: сохранились весьма лестные отзывы о работах Зуева-Инсарова.

«В своей области — большой знаток», — говорил о нем А. Луначарский.

Несколько писем:

«Глубокоуважаемый тов. Зуев-Инсаров, большое спасибо за письмо и характеристику. Она блестяща — основные черты верны. Признательный Вам Алексей Толстой».

«Нахожу, что сделанная графологом Зуевым-Инсаровым характеристика душевных свойств Л. Н. Толстого на основании его почерка очень верно вскрывает основные черты личности Л. Н, Толстого, точно указывая многие его характерные особенности. Заведующий Толстовским музеем секретарь Л. Н. Толстого Н. Гусев».

«Нахожу определение свойств моего характера, сделанное по моему почерку Д. М. Зуевым-Инсаровым, в основе совершенно верным и правдивым. Зав. Толстовским музеем Н. Гусев».

«Работа Зуева-Инсарова Д. М. о почерке С. А. Есенина произвела на меня большое впечатление по верности и богатству материала для характеристики Есенина. Считаю, что работа эта должна стать в числе лучших и ценнейших материалов для изучения Есенина. С. Есенина».

Толстой... Есенин... А сколько еще дорогих нам имен, биографий окутано литературоведческими тайнами! Сколько душевных порывов осталось невысказанными в прозаических и стихотворных строчках!

Невысказанными?  А вдруг  у рукописных строк действительно есть второй язык — графологический? Сколько новых бесценных находок ждет тогда пушкиноведов, лер-монтоведов, шекспироведов... Впрочем, почему только литературоведов? А искусствоведов? А историков?

Поэтически пылко, романтически восторженно прозвучала речь «Смысл и красота рукописей», произнесенная Стефаном Цвейгом на книжной выставке в Лондоне. «Вот крупный, размашистый, серьезный почерк Генделя. В нем чувствуется могучий, властный человек и как бы слышится мощный хор его ораторий, в которых человеческая воля облекала в ритм необузданный поток звуков. И как приятно отличается от него изящный, легкий, играющий почерк Моцарта, напоминающий стиль рококо с его легкими и затейливыми завитушками, почерк, в котором ощущается сама радость жизни и музыка. Или вот тяжелая львиная поступь бетховенских строк; вглядываясь в них, вы словно видите затянутое грозовыми облаками небо и чувствуете огромное нетерпение, титанический гнев, охвативший глухого бога. А рядом с ним — какой контраст! — тонкие, женственные, сентиментальные строчки Шопена или полные размаха и в то же время по-немецки аккуратные — Рихарда Вагнера. Духовная сущность каждого из этих художников проявляется в этих беглых строчках отчетливее, нежели в длинных музыковедческих дискуссиях, и тайна, священная тайна их творческого «я» раскрывается полнее, чем в большинстве их портретов. Ибо рукописи, уступая картинам и книгам по внешней красоте и привлекательности, все же имеют перед ними одно несравнимое преимущество: они правдивы. Человек может солгать, притвориться, отречься; портрет может его изменить и сделать красивее, может лгать книга, письмо. Но в одном все же человек неотделим от своей истинной сущности — в почерке. Почерк выдаст человека, хочет он этого или нет. Почерк неповторим, как и сам человек, и иной раз проговаривается о том, о чем человек умалчивает. Я вовсе не намерен защищать склонных к преувеличениям графологов, которые по каждой беглой строчке хотели бы состряпать гороскопы будущего и прошлого, — не все выдает почерк; но самое существенное в человеке, как бы квинтэссенция его личности, все же передается в нем, как в крохотной миниатюре...»

Но Цвейг, мудрый и человечный Цвейг, проницательнейший из знатоков человеческой натуры, здесь, как и всюду, оставался художником. А нам с читателем, скептикам до мозга костей, неизмеримо дороже свидетельства ученых — пусть суховатые, безыскусственные, лишенные романтического, колера, не блещущие стилем, зато строго и ответственно взирающие в глаза фактам.

Посмотрите, что писал Зуеву-Инсарову известный русский хирург:

«Если Вы распознали мой характер действительно только по почерку, то это доказывает, что графология на" самом деле имеет право претендовать на науку, и что Вы прекрасный графолог. Н. Семашко».

«Если»... Характерная оговорка настоящего ученого, который ничего не принимает на веру. Но попытаемся отбросить на миг все сомнения и допустим, что Зуев-Инсаров действительно исходил лишь из результатов графологической экспертизы. На чем тогда строились его заключения? На сверхчеловеческой интуиции? На догадках? Если так, то при всем соблазне обогатить биографии исторических деятелей новыми сведениями, при всем уважении к графологическому гению Зуева-Инсарова мы не вправе считать графологию наукой! Ибо подлинная наука не может уповать лишь на случайные прозрения редкостных дарований, она опирается на объективные закономерности, на воспроизводимые эксперименты.

Есть ли у графологии за душой хоть какие ни на есть законы? Подтверждается ли строгими опытами гипотетическая связь между почерком и характером?

...Конец двадцатых годов. Старый университетский город на Волге, который помнит шумные революционные сходки студентов. Но теперь здесь царит сосредоточенная, деловая, словно на экзамене, тишина. И действительно: в Казанском институте организации труда идет экзамен. Правда, не совсем обычный: его держат скорее те, кто задает вопросы, нежели те, кто отвечает. А отвечают сотни людей, причем, как и положено на экзамене, устно и письменно: они заполняют анкеты, участвуют в собеседованиях, подвергаются обследованию, проявляют свои способности в упражнениях-тестах. Так постепенно в руках психолога В. Д. Берлова накапливается солидный материал по психодиагностике личности. Вот теперь можно сравнить данные психологических оценок с графологическими заключениями, которые загодя подготовил Д. М. Зуев-Инсаров, кропотливо изучивший почерк тех же испытуемых. Экзаменаторы волнуются, как первокурсники. Еще бы: ведь речь идет о судьбах графологии, этой Золушки науки, поразвлечься с которой охотников хоть отбавляй, но которую никто не хочет допускать «в высшие сферы науки». Выдержит бедняжка испытание или нет?

Результаты превзошли все ожидания.

Строгие количественные мерки применимы и к графологическим опытам, хотя на первый взгляд задача выглядит непосильной. И неспроста Зуев-Инсаров с Берловым организовали свой крупномасштабный эксперимент. «На свете и двух нет одинаковых листочков; разнообразье — вот принцип жизни», — это высказывание в равной степени приложимо и к душевному складу людей.

Сколько людей — столько характеров. Все же можно попытаться разбить (грубо, конечно) миллионы характеров по каким-то основным признакам на несколько категорий '— пусть на шесть. И допустить, что между почерком и личностью существует взаимосвязь — какая, вы не знаете и способны лишь гадать. Вам вручают несколько сот автографов и говорят: «Характеры их авторов нам точно известны безо всякой графологии, вот они. Но у кого какой — не скажем. Определите-ка сами по почерку!» Очевидно, спервоначала все схожие почерки вы объедините в равновеликие группы, их будет шесть — по числу «обобщенных характеров». Затем вам нужно привести в соответствие каждую группу с каждой категорией. По условию вы не знаете, как это сделать, вам остается просто гадать. Если бы вам предстояло найти всего-навсего, к какой категории относится одна-единственная группа, скажем №5, это напоминало бы угадывание пятерки при игре в кости. Вероятность «попасть в точку» здесь  была  бы  одна  шестая.

Вам необходимо расположить всю шестерку категорий характеров во взаимно однозначном соответствии с последовательностью ваших групп:  1, 2, 3, 4, 5, 6. Каковы ваши шансы?

Переставляя шесть разных предметов, вы сможете расположить их 720 способами. Стало быть, меняя порядок категорий, вы получите 720 вариантов. И среди них лишь один вариант именно тот, который вам нужен! Выходит, у вас всего один шанс из семисот двадцати. Не густо. А у Зуева-Инсарова характеристик-категорий было несравненно больше шести. Многие десятки, если не сотни. Да и нельзя их назвать категориями: ведь графолог не получал характеристику готовой в полном комплекте, он сам формировал ее из разрозненных элементов-черточек (которыми, конечно, оперировал и психолог' Берлов). Уповай графолог только на фортуну, ему пришлось бы довольствоваться скудными крохами угаданных совпадений. А что же произошло на самом деле?

На самом деле общность психологических и графологических оценок значительно превысила процент случайных совпадений, рассчитываемый по теории вероятностей. Особенно хорошо согласовались выводы графолога с заключениями психолога о такой черте характера, как решительность. И не только решительность. Столь же единодушно, причем независимо друг от друга, ученые сошлись в мнениях при определении энергичности и предприимчивости у некоторых испытуемых. Здесь для графолога индикатором служила геометрическая выдержанность письма (ровные строчки, одинаковые интервалы, равномерный нажим, «полет»), а психолог, как нетрудно догадаться, исходил из результатов экзаменов. Неспроста, видать, Леонтьев и Лурия говорили о способностях графологического метода вскрывать преобладание волевых установок. Зато выводы классической графологии, опиравшиеся на способы штрихообразо-вания (росчерки, загибы), потерпели фиаско.

Итак, совпадение поразительное. А при столь массовом эксперименте — просто великолепное. Везение исключено. Какие бы скидки на субъективность оценок мы ни делали, о гадании не может быть и речи. Значит, графолог владел объективной закономерностью, которая связывает письмо и личность! Тогда, может быть, Зуев-Инсаров уникум, чудо природы? Виртуоз, секрет которого никому больше не доступен?

По окончании казанского эксперимента все автографы передали (разумеется, без заключений Зуева-Инсарова) другому графологу, Л. Зунделю. Окажись выводы аналогичными хотя бы в половине случаев — уже неплохо. Но они совпали в семидесяти двух случаях из каждой сотни, что опять-таки значительно превышает величину, допустимую теорией вероятностей при случайных совпадениях. Разве это гадание на кофейной гуще?! Так как же решить Гамлетову дилемму применительно к графологии: быть или не быть?

Спору нет, графология вынуждена влачить тяжкое бремя дурной славы, доставшееся ей в наследство от прошлого. Имя ее скомпрометировано ее же ревностными приверженцами, которые ударились в погоню за сиюминутными практическими результатами и пренебрегли скрупулезными исследованиями.

История графологии. долга, Однако богаче всего насыщены событиями последние сто лет.

Первые робкие попытки пристально вглядеться в почерк с целью выудить из него потаенные сведения о душе пишущего относятся к античной древности. Листая манускрипты императора Августа, Светоний строил догадки о натуре властителя древнего Рима. В 1622 году появился довольно скромный, всего в пятьдесят страниц, трактат «О способах узнавания образа жизни, характера или личных качеств человека по письму его». У автора его, болонского ученого Камилло Бальди, немедленно сыскался целый рой практиков-продолжателей, которые принялись наперегонки усовершенствовать новый метод, обильно сдабривая его собственными мистическими домыслами. У астрологов объявились опасные конкуренты, умевшие составлять гороскопы не по каким-то там небесным светилам, а по исполненным глубокого таинства чернильным хитросплетениям. В среде образованных людей XVII и XVIII веков стало модой изучение почерков как средство найти выражение .характера. Коллекционер автографов Гёте в переписке со своим другом цюрихским физиогномистом Лафатером как-то обмолвился, что анализ почерка может дать заключение о пути, который надлежит избрать. После же того, как представитель просвещенного французского духовенства аббат Жан Ипполит Мишон во второй половине XIX века выпустил свою капитальную монографию «Тайны письма», на книжные прилавки мутным бумажным прибоем хлынули наставления и толкователи, учебники и руководства, авторы которых божились в непревзойденных качествах именно своей, а не иной отмычки к душам сограждан. Начали выходить специальные журналы, восполнявшие недостаток строгих научных данных избытком наукообразного суесловия. И от покупателей, охочих до чужих секретов, отбою не стало.

Редкие серьезные ученые пытались в меру своих сил и способностей, а вернее, возможностей того века установить эмпирические правила и дать им теоретическое обоснование. Но больше всего над графологией колдовали теологи, призывавшие, чуть что, сверхъестественное для объяснения непонятного.

А вырвавшись из затхлых кабинетов этих ученых мужей, графология подверглась еще большей профанации, ринулась в массы, под руку с ясновидением, гаданиями и просто фокусничеством пошла гулять по брусчатке торговых площадей, по грязным подмосткам балаганов и паркету светских салонов. Ее охотно приютили всевозможные общества, культивировавшие среди своих членов хиромантию, хирогномию, кри-сталломантику, физиогномистику и прочую оккультную чертовщину. Вокруг не успевшей еще встать на ноги науки десятилетиями разрастался чертополох спекуляций и шарлатанства...

В монистах гадалки заявилась графология и в послереволюционную Россию.

Помните забавную сценку из нэповских времен у Ильфа и Петрова? «Однажды, прогуливаясь в летнем саду ' «Террариум», товарищ Аматорский остановился у столика, где под табличкой «Разоблачитель чудес и суеверий, графолог И. М. Кошкин-Эриванский» сидел волосатый молодой человек в очках с сиреневыми стеклами и определял способности граждан по почерку. Помедлив некоторое время, товарищ Аматорский своим нормальным почерком написал на клочке бумаги: «Тов. Кошк.-Эриванскому. На заключение». Когда графолог получил эту бумажку, глаза его под сиреневыми стеклами засверкали. Определить характер Аматорского оказалось пустяковым делом. Через пять минут глава «Щей да каши» читал осе-бе такие строки: «Вы, несомненно, заведуете отделом, а вернее всего, являетесь главою большого учреждения. Особенности вашего почерка позволяют заключить, что вы обладаете блестящими организаторскими способностями и ведете ваше учреждение по пути процветания. Вам предстоит большая будущность».

— Ведь до чего верно написано! — прошептал товарищ Аматорский. — Какое тонкое знание людей! Насквозь проницает, собака».

Товарищ Аматорский немедленно пригласил тов. Кошк.-Эриван-ского к себе в учреждение на предмет инспекции душ и сердец своих подчиненных. Товарищу Аматорскому было и невдомек, что весь фарс с графологической экспертизой был как по нотам разыгран с ведома и по инициативе его же подчиненного, Кипятке-вича. За пятирублевое вознаграждение графолог обязался представить начальству самый лестный отзыв о Кипяткевиче. И представил: «Оригинальный наклон букв свидетельствует' о бескорыстии. Довесок к букве «щ» говорит о необыкновенной работоспособности, а завиток, сопровождающий букву «в», — о воле к победе. Нельзя не ждать от этого  индивидуума  крупных  шагов  по службе».

Мы смеемся, а злая шутка юмористов не так уж и далека была от грустной действительности. Полистать бульварное графологическое чтиво тех времен, так оторопь возьмет. Чего стоит, например, такое, с позволения сказать, «заключение» о характере свергнутого царя; «Высоко подымающаяся петля его росчерка в подписи означает развитое мистическое чувство, обеспечившее влияние на него Распутина». Ежели росчерк убегал вправо, это слыло вернейшей лакмусовой бумажкой на впечатлительность, ежели влево — на эгоизм. Незамкнутые снизу гласные и адрес, теснящийся к левой стороне конверта, тотчас настораживали подозрительного обывателя как сигнал лицемерия и скаредности; зато разрывы округлостей сверху и близость надписи на конверте к правому краю вселяли в расчетливые души злорадную надежду на простоватость автора.

В зычном хоре доморощенных специалистов по автографам и дипломированных очковтирателей долгое время тонули редкие голоса тех, кто призывал блюсти чистоту научной истины, не разменивать ее на медяки гонораров за непродуманные публикации и безапелляционные экспертизы.

Словно предостерегая от услуг Кошкиных-Эриванских и иже с ними, Зуев-Инсаров говорил: «Графология, являясь хорошим подсобным «средством при определении склонностей к той или иной профессии, в настоящем ее состоянии не дает возможности судить по почерку о том, какой профессией занимается в данное время пишущий, что берутся определять чаще всего не имеющие научного базиса дилетанты-графологи, руководствуясь в своих выводах не определенными данными, а главным образом фантазией и вдохновением».

«В современной науке, — вторил Зуеву-Инсарову А. Н. Леонтьев, — задача непосредственного определения по почерку темперамента, характера или способностей еще далеко не является полностью разрешенной, и все притязания в этом отношении «графологов-профессионалов» остаются до сих пор лишенными научного обоснования... Большинство исследователей почерков считает, что поднимающиеся вверх строки обозначают уверенность в своих силах, честолюбие и т. п., спускающиеся же строки характерны для людей, находящихся в подавленном состоянии, или, например, что сплошная связанность букв в словах обычно встречается у людей интеллектуального труда, со способностями к строгому логическому мышлению, и, наоборот, что несвязанность букв типична для людей мечтательных, художественно одаренных... Однако далеко не все в этих утверждениях можно считать вполне доказанным, и, насколько точно соответствуют эти признаки в действительности тем или иным индивидуальным особенностям писавшего, смогут показать только дальнейшие серьезные исследования».

Исследования, бесспорно, проводились. Вполне серьезные. Но глубоко знающих дело, работающих не на публику, а на науку графологов можно было пересчитать по пальцам. Тем временем по соседству с настоящей наукой толпились алчные пенкосниматели, паразитировавшие на неокрепшем теле графологии. Полуграмотные Шерлоки Холмсы от графологии, подвизавшиеся на поприще криминалистики, без колебаний брались предрешать человеческие судьбы, многозначительно выискивая по «довескам» к букве «щ» «преступные наклонности», «антиобщественную сущность» обвиняемого. То ли по невежеству, то ли искренне заблуждаясь, многие из них становились апологетами реакционных идей Чезаре Ломброзо, одного из патриархов графологии, создавшего так называемую «теорию врожденной преступности». Не мудрено, что юристы дружно ополчились на графологов. Определить, кем написан тот или иной текст, они умели и без графологов. А «распознать» по почерку преступника мог лишь такой ловкач, как Кошкин-Эриванский, ибо преступность — явление социальное, а не биологическое и никакой «склонности» к ней нет и не может быть в характере человека. Значит, нечего искать ее и в почерке.

Так вместе с горе-графологами на скамье подсудимых пред грозной Фемидой науки очутилась и без вины виноватая графология, хотя ее здоровая сердцевина, скрытая под гнилой шелухой мистики, могла бы пригодиться и криминалистам. И вместе с грязной бумажной пеной спекуляций за борт полетели драгоценные крупицы истины...

Но если на научную графологию была возведена напраслина, не назрела ли пора пересмотреть обвинительный приговор? Стоит ли опасаться рецидива антинаучности, если реабилитировать графологию в ее исправленном и дополненном издании?

Да, это сказано не для красного словца: нынче графология уже не та — она не только исправилась, но и дополнилась. Дополнилась новыми методами, новыми идеями, новыми экспериментальными данными. Она во многом очистилась от скверны лженаучных спекуляций.  Она  оперирует только  фактами.

Увы, только фактами. Теоретической базы она не имеет по-прежнему. Именно это подрывает все выводы графологии в глазах ее критиков. Описывая закономерности связи между почерком и личностью, графология ограничивается ответами (да и то не всегда!) на вопросы «что» и «как». Когда же оппоненты спрашивают: «А почему это так?» — графологи беспомощно разводят руками. Укорять графологию за это можно. Но стоит ли из-за одного этого отказывать ей в праве на существование?

Здесь, пожалуй, уместно напомнить афоризм английского геофизика Оливера Хевисайда: «Стану ли я отказыватьря от обеда лишь потому, что не знаю, как протекает процесс пищеварения?» Ну, разумеется, нет! Эмпирика столетиями господствовала в развитии многих наук. Вспомните медицину — всегда ли она могла досконально объяснить свои новые открытия? Не все наблюдения, накопленные за долгую историю врачевания недугов, поддаются объяснению и теперь.

Без сомнения, медицина не чета графологии. Без услуг врача не обходится ни один человек. Без услуг специалиста по почеркам прожить можно. Но кто возьмется присягнуть, что у графологии нет своего большого будущего?

Пока суд да дело, графология не стоит на месте.

«...Крупная фирма подыскивает секретаря 30—35 лет, обладаю-щего развитым чувством ответственности. Повышение гарантировано. Рекомендации желательны, но не обязательны. Рукописные заявления направлять по адресу...»

Такие объявления все чаще публикует западная пресса. Мимоходом, как бы вскользь, в текст вкраплено условие — «рукописные». Каприз дирекции? С каких это пор пишущие машинки не в почете? Нет, неспроста, видать, фирме потребовались автографы кандидатов.

К анализу почерков в США и Западной Европе прибегают для предварительного (заочного) знакомства с претендентами на ответственные посты. Разумеется, дирекция отдает себе отчет в том, что графология не бог весть какое средство для определения деловых качеств, но уж лучше плохой способ, чем совсем никакого. Тем более что, как утверждают психофизиологи, аномалии в письме действительно упреждают загодя, если автор заявления болен психически.

Особые надежды кадровики возлагают на быстро развивающийся метод, порожденный новыми веяниями в графологии. Его разрабатывают профессиональные графологи во главе с Эленом де Го-бино и Роже Перроном. Речь идет о графометрии. Новое наименование предложено, конечно, не без тайного психологического расчета: уж больно скомпрометировано старое название. Однако дело сводится не только к «смене поношенного белья», отнюдь, французские ученые говорят о полном перевооружении "способов экспертизы. Интуиция классической графологии уже немыслима без научной психологии и вариационной статистики.

Графометрия изучает почерк в его эволюции, в его динамике.

На протяжении жизни архитектоника письма меняется, иногда весь ма заметно. Конечно, это было известно и раньше. Читатель не забыл, что свой рассказ автор повел с описания гипнотического эксперимента, где прослеживались возрастные метаморфозы почерка.

В одной старой книге (В. Срезневский, «Гипноз и внушение») описан аналогичный опыт.

«— Ну вот, вам теперь только шесть лет. Как зовут вас? — делаю ей внушение (больной в то время было двадцать пять лет). Ее лицо мгновенно меняется, появляются детское выражение, наивно приветливая улыбка, округляются глаза, она вопросительно смотрит на меня и говорит: «Аня!» Я прошу написать это имя. Происходит милый детский разговор, из которого выясняется, что она только что выучила буквы. Пером она еще писать не умеет, берет карандаш, долго слюнит его и вертит, укладывая в руку, и, медленно выводя палочку за палочкой, чертит буквы. «А» она изображает «чердаком» и .ставит поперечную палочку; букву «Н» изображает «воротами», на которые поставлены еще «ворота» вверх ногами, наконец, буква «Я» оказывается чердаком с ранцем на спине. Для написания слова из трех букв понадобилось почти 10 минут. Она очень устала, но была довольна и захлопала в ладоши. Весь характер ее поведения, обороты речи не вызывали никакого сомнения в том, что тут не было игры, театральничанья, придуманности; все было естественно, просто, как соответствовало шестилетней девочке». Насколько подобные - эксперименты отражают действительное положение вещей, можно установить сравнением реальных, не внушенных детских каракулей с почерком, оставшимся от юношеских лет, поры зрелости, наконец, старости. Этим, в частности, и занимается графометрия. Ее представители Гобино, Штамбак и Ахурьягерра считают, что детский почерк интересен в двух отношениях. Прежде всего по нему пытаются судить о том, как закладываются основы характера у человека, и, может быть, даже предвосхитить, если не исправить, кое-какие нравственные изъяны. Кроме того, — это уже во-вторых, — изучив становление динамического стереотипа у маленького человека, приобщающегося к грамоте, легко проследить, какие из особенностей сохранятся, какие исчезнут в почерке взрослого. Такой подход обещает выявить более тонкие нюансы в сложной зависимости между письмом и личностью, чем при сравнении почерков разных людей. Ведь человеческая натура формируется под влиянием среды с первого шага до смертного часа; надо лишь не проглядеть каждый новый этап в эволюции характера и сопоставить его с изменениями в почерке. В рамках одной и той же биографии графометрическая шкала как бы обретет более мелкие деления.

Графометры оперируют четырьмя литерами, присвоенными определенной возрастной стадии: Е (детство), А и Р (юность и зрелость), D (старость). В пределах каждой категории —- подробная классификация графических признаков, число которых достигает 37 для группы Е, 31 для А, 14 для Р и 20 для D. Степень, с какой выражен тот или иной признак, оценивается в баллах отдельно для букв и строк. Например, категория Р содержит такие, к примеру, признаки: четкость (если буквы прорисованы хорошо, ставится отметка 5, если плохо — 1. Мягкий почерк оценивается единицей, энергичный — пятеркой). Далее в таблице разбирается организация (планировка) страницы, угловатость очертаний, замкнутость букв, их размеры, компактность (теснота или, наоборот, разгон в размещении знаков в слове), наклон, ориентировка (вращение вправо или влево кончика пера при вырисовывании символа), быстрота письма, ритм (равномерность графических движений), правильность (одного ли размера буквы, кривы ли палочки), связность, нажим (его можно определить и для написанного шариковой авторучкой), гибкость и жесткость почерка.

Признаки и их градации только для двух категорий А и Р дают всевозможные сочетания числом около 19 триллионов. Понятно, что при такой дробной сетке можно нарисовать подробнейшую картину графических и психических проявлений личности. Опыт столь детальной классификации с попыткой количественно оценить особенности письма, по-видимому, представляет интерес и для почерковедов-криминалистов.

Графометристы с иронией вспоминают, как их самонадеянные предтечи брались определить злость или доброту, мстительность или всепрощение, щедрость или скупость, честность или лживость, искренность или лицемерие, тупость или гениальность, а тем более цвет глаз и волос, род занятий или внешность. Гобино, Перрон, Кум, Дора считают, что поддаются определению лишь уровень развития личности, ее культура, некоторые профессиональные навыки, склонности, волевые качества, эмоциональность, иногда даже творческие способности и воображение. Наконец, психические отклонения от нормы. Не так уж и мало, если это подтверждается — пусть не психофизиологическими объяснениями, а хотя бы статистикой по закону больших чисел. Не так уж и мало!

Вот несколько графометричьских оценок.

«Письмо легкое, скользящее, форма букв почти как у типографского курсива. 5 за правильность, 4 за организованность, подвижность и гибкость, 2 за четкость. Развитое эстетическое чувство. Порывы, сдерживаемые большим самообладанием. Практический ум, сдержанность, трезвость».

«Почерк плохо организованный, резкий, компактный, неправильный по размерам, со слишком длинными линиями связи. Неровный, лихорадочно деятельный характер, с параноическими тенденциями. Впечатлительность, предполагающая, что субъект способен легко подпадать под влияние чужого мнения».

«За нажим — 3 (текст написан шариковой авторучкой), за четкость букв, штрихов и строк — 4, за выдержанность размеров и направления — тоже 4. Энергичность, сосредоточенность, систематичность, настойчивость в достижении цели. Гораздо менее выраженная способность поддаваться чуждым влияниям».

Одна-две строчки, а уже что-то сказано о человеке! Конечно, даже в столь лаконичной характеристике не обошлось без какой-то интуитивной дорисовки, этакой ретуши бледного человеческого силуэта, проступающего сквозь контуры почерка.

Но графометристы делают свои выводы не наобум. Они старательно отсеивают из богатого опыта, накопленного психологией и графологией, лишь самое ценное,  самое надежное.

«Если человек не склонен к позерству, — делился своими заметками Зуев-Инсаров, — не имеет особого тяготения к внешним формам, украшениям (в виде особых значков, жетонов), не отличается кокетством, нарочитостью, аффектированностью в своем поведении, оборотах речи, то он не будет прибегать к украшенности своего письма завитками, дугами и т. п.

Показательным в этом отношении является почерк писарей дореволюционного времени: манерный, аффектированный и щеголеватый. Подобную щеголеватость и примитивное франтовство можно было наблюдать и в поведении, одежде, особой прическе и т. п. Все это объясняется теми условиями жизни, которые совершенно нивелировали социальное выражение личности и суживали до минимума круг интересов.

Подобным специфически канцелярским почерком отличались и мелкие служащие, причем можно было видеть, что чем незначительнее было занимаемое положение, тем чаще украшеннее и манернее был почерк, как будто бы в эту затейливость и фантастичность росчерков автор вкладывал все стремление к. какому-либо проявлению личности, ущемленной условиями существования. В настоящее время это манерное   канцелярское    письмо почти   совершенно   выродилось,   как   выродился и тот рожденный временем тип «военного писаря».

У человека с обостренной нервной чувствительностью, порывистостью, деятельность которого отличается неравномерностью приложения энергии и характеризуется отдельными, различными по напряжению ее вспышками, будет также и почерк отличаться неравномерностью, геометрической невыдержанностью (в нажиме, который будет также . распределен неровными по силе мазками, размере букв в одном слове и т. п.). Поэтому профессор Шнейдемиль в своем труде, посвященном школьному воспитанию («Графология на службе школы»), советует родителям и воспитателям особенно бережно и осторожно относиться к ребенку, почерк которого показывает подобные особенности».

Что верно подмечено, что высосано, как говорится, из пальца здесь и во многих иных подобных выводах? Вопрос так и останется вопросом, если не искать на него ответ. Правда, целые сонмы графологов всех времен и народов тужились разогнуть вопросительные крючки своих сомнений в восклицательные знаки обоснованных утверждений — увы... Слишком низок был потолок тогдашней науки, чтобы позволить им вырваться из плена старой доброй интуиции. Редкостный дар, она .дурманила горячие головы опиумом самонадеянности, и многие графологи, уверовав в собственную непогрешимость (а еще пуще — в безнаказанность со стороны науки, не располагавшей объективными психофизиологическими критериями), по двум-трем метко схваченным штрихам готовы были лепить выпуклые, на все лады разрисованные портреты всех желающих и не желающих. Так наряду с изумительными прозрениями в характеристики попадали самые беспардонные гадания. Графометрия же с ее точными классификациями, массовыми характерологическими обследованиями, откровенным подсчетом своих ошибок и неудач внушает куда больше доверия, нежели ее крикливая и изрядно дискредитированная предшественница.

Современная система учета кадров словно создана для того, чтобы помогать графометрии. Конечно, служебной характеристики, рукописной автобиографии, медицинской карточки маловато, но пробелы легко восполнить психологическими тестами, заполнением специальных анкет, быть может, даже гипнотическими опытами, зсем комплексом современных приемов с использованием самой совершенной методики и аппаратуры из арсенала инженерной психо-погии, биокибернетики, почерковедения.

И как знать, вдруг когда-нибудь наука вручит педагогу графо-метрические критерии для раннего определения склонностей человека, вступающего в жизнь? Насколько эффективнее станет система образования и воспитания! Насколько легче будет найти людям свое место в жизни!

Еще много десятилетий назад известный русский характеролог профессор А. Ф. Лазурский писал в своей книге «Классификация личностей»: «Различные профессии в различной степени затрагивают те или иные основные способности и склонности человека. Никто не станет отрицать, что профессия ученого значительно больше требует способности к систематическому, последовательному, логическому мышлению, нежели профессия композитора или дирижера оркестра; точно так же несомненно, что авиатор должен обладать большей смелостью, решительностью и самообладанием, чем мелкий торговец, все время проводящий за прилавком».

Эхом этих мыслей звучат и слова Зуева-Инсарова: «Например, у военных в характере должна быть выносливость, самообладание, решительность и находчивость-   Молодые   люди,   в   почерке   которых имеются эти признаки, указывающие на подобные свойства характера, безусловно, будут более пригодны к этой профессии, чем те, почерк которых указывает на нерешительность, неуравновешенность, нетерпеливость и т. п.».

«Авиатор», «мелкий торговец», даже «военный» — какой архаикой веет от этих понятий, произнесенных сорок лет назад! Поступь времен настолько изменилась, что наш мир становится иным чуть ли не каждое десятилетие, предъявляя все более строгие требования к психике человека.

...Громовой гул дюз. Дрожь в широко распластанных, откинутых назад крыльях, со свистом рассекающих воздух. И сосредоточенное лицо пилота, его пальцы, крепко стиснувшие штурвал. Незаметный нажим на ручку управления —• и могучая серебристая полуптица-полурыба покорно поворачивает в сторону. Летчик выбирает ручку на себя — острый нос самолета высоко вздымается над горизонтом. Толчок от себя — пестрая «топографичская карта» Земли, стремительно укрупняясь, надвигается на пилота. Ах, как все просто и эффектно выглядит со стороны! Особенно если смотреть с земли на белесую строчку-автограф, оставленный в небе реактивным самолетом. Но кто-кто, а уж пилот-то знает — в обращении с послушной и могучей техникой нужен ясный ум, мгновенная ориентация, самообладание, твердый характер. Машина несется, опережая соб-. ственный звук. Задержка реакции на треть секунды вызовет отклонение самолета от курса на полкилометра. А если идешь в строю, как во время парадов в Тушине? А если опускаешься на взлетно-посадочную полосу шириной в каких-нибудь десять метров? А если выходишь из пике? Поди попробуй резко рвануть ручку! Поторопился на ту же треть секунды и... держись, пилот! В грохоте отваливающихся крыльев, в вихре воздушных ураганов от хаоса обломков отделяется черная точка, расцветающая спасительным куполом парашюта. Общеизвестно, что семь из каждых десяти авиационных катастроф происходят не из-за отказа в работе машин и приборов, а по вине самого человека, который не успевает правильно оценить показания сигнальных устройств.

И так повсюду. Пришла пора, когда машина предъявила своему хозяину ультиматум. Либо неусыпное внимание к ней и умелое обхождение,  либо  она,   машина,   объявит  саботаж.

Легко сказать «умелое обхождение»! А попробуйте стать на место, скажем, оператора рельсопрокатного стана. Ему приходится ежеминутно делать до 100 движений руками и ногами, чтобы воздействовать на рычаги управления валками. Нет, могучие бицепсы здесь не помогут. Нужна четкость, координация, скорость в движениях. Нужно внимание.

Разные профессии требуют и неодинакового внимания.  У ученого ли, проводящего дорогостоящий эксперимент, у часовщика ли, ремонтирующего грошовый будильник, оно цолжно быть неотступным, сосредоточенным, «цепким». Еще более сконцентрировано оно у дежурного, который следит за радиолокационным экраном дизельэлектрохода, лавирующего в тумане среди айсбергов. Зато у дирижера, милиционера-регулировщика, шофера оно должно быть скорее «порхающим» — широко распределенным и быстро переключаемым.

Не упускать из виду пеструю мозаику световых и звуковых сигналов, лавиной обрушивающихся на оператора, — если бы все сводилось только к этому! А то ведь приходится молниеносно соображать, как поступить в той или иной ситуации,неожиданно возникающей по ходу работы, порой запутанной, но не терпящей отлагательства. Возьмите диспетчера железнодорожного    узла.    Он  имеет дело со сложной взаимозависимостью всевозможных факторов: тут и занятость путей, и положение стрелок, и длина платформ, и сроки формирования составов, направление, скорость, порядок следования поездов и так далее и тому подобное. Надо постоянно иметь перед внутренним оком непрерывно меняющуюся картину огромного пульсирующего организма. Надо командовать оперативно, гибко, четко, правильно осмысливая не только ближайший результат, но и отдаленные последствия. Не этот ли комплекс качеств фигурировал во французском объявлении как «развитое чувство ответственности»?

Тут все говорилось об инженерах или, как минимум, о командирах сложных технологических процессов. Может показаться, будто проблема профессиональных психологических требований касается узкого круга людей. Так ли это?

Советские ученые исследовали особенности трудовой деятельности ткачих. При обслуживании трех-четырех станков одновременно не все работницы справлялись с заданием. Пытаясь выдержать быстрый темп при осмотре станков, при ликвидации обрывов и неполадок, женщины теряли координацию движений («все из рук валится», «руки трясутся»). Никакая тренировка не помогала. В то же время их соседки по цеху без всякой предварительной подготовки запросто успевали обходить и большее количество станков, хотя профессиональный опыт у тех и у других был одинаков. Оказывается, дело в психологических особенностях, в различии типов нервной деятельности. У одних он подвижный, у других — инертный. Как ни старайся, а превозмочь себя, прыгнуть выше своих возможностей не сумеешь.

Тем не менее медлительным ткачихам удалось добиться тех же результатов, что и спорым в движениях. Ученые посоветовали просто изменить стиль работы. Не стоит суетиться, если привык все делать медленно и обстоятельно. Лучше увеличить внимание к четкости работы на каждом агрегате и профилактике возможных нарушений ее нормального хода. Когда стоишь у одного станка, не обязательно бегать к другим, можно чаще оглядываться на них, более тщательно проверять состояние механизмов и качество сырья. И вот аккуратность, осмотрительность, неослабный зрительный контроль с места — все это позволило компенсировать нерасторопность.

Выходит, чтобы обучение профессиональным навыкам шло успешнее, небезызлишне заранее знать даже, каков у тебя темперамент: флегматик ты или холерик, меланхолик или же сангвиник, насколько ты инертен или подвижен.

Конечно, есть профессии, где психологические ограничения не стали жестче: возьмите актера, художника, писателя. Но нет таких профессий, где соответствие склада ума и характера деятельности не  играло   бы   никакой   роли.   И   уж,   разумеется,   прежде   всего это относится к большой технике.

Было время — человек изготовлял нужный ему продукт сам, своими руками, разве что с помощью нехитрых орудий. Нынче между человеком и изделием встал работящий и послушный посредник — машина. Машина, у которой не дрожат руки, не мерзнут пальцы, не слезятся от усталости глаза, которую не терзают ни голод, ни жажда, ни обида и ревность, которую не отвлекают мысли о вчерашнем матче или завтрашнем свидании. Машина, которая бесконечно вынослива и терпелива, безукоризненно исполнительна и аккуратна. Машина, которая одинаково добросовестно фабрикует безобидные детские игрушки и всамделишные грозные ракеты. Машина, с помощью которой можно доставить умирающему лекарство и донести до цели смертоносный термоядерный заряд. Стоит только нажать соответствующую кнопку...

А перед кнопками — инженер. Не бесстрастный робот, а существо из плоти и крови, обуреваемое земными страстями и неземными идеями. Человек, который всегда устает к концу рабочего дня, который... Да что говорить — кто не знает за собой недостатков и слабостей! Возникает вопрос: как добиться наиболее гармоничного сочетания требований, предъявляемых современной техникой, с умственными и душевными силами человека?

Этой проблемой во всеоружии физико-математических и кибернетических методов занимается молодая наука — инженерная психология. Она ставит перед собой двоякую задачу: с одной стороны, найти оптимальные, наилучшие конструкции машин, механизмов и органов управления, чтобы они не превосходили нашего естественного психологического потолка. С другой стороны, изыскать ресурсы психологических возможностей человека, развить его профессиональные способности, подтянуть их к растущим требованиям техники. А коли так, то не лучше ли загодя и как можно ранъше выявлять характерологические особенности человека? Чтобы потенциальный хороший актер не стал посредственным ученым. Чтобы выпускник с инженерским дипломом в кармане не пошел переучиваться в эскулапы. Словом, чтобы характер и темперамент учащегося наиболее полно соответствовали избранной им специальности.

Предвижу недоумение: при чем тут графология или графомет-.рия? Разве не существует иных способов узнать характер, и наклонности человека? Что ж, существует. И даже немало. Но, во-первых, для этого нужно очное- и подчас многолетнее знакомство с испытуемым. Во-вторых, человек может сам не знать своих задатков, чтобы  найти  возможность  проявить  их.  Ошибется  он  сам,  ошибутся педагоги, составляющие характеристику. Как выразился Стефан Цвейг: «...человек может солгать, притвориться, отречься, портрет может его изменить и сделать красивее, может лгать книга, письмо. Но в одном все же человек неотделим от своей истинной сущности — в почерке».

Впрочем, дело даже не в этом. Разве откажется психолог, невропатолог, педагог, криминалист, литературовед, искусствовед, историк, этнограф, социолог заполучить лишний -способ разведки в потаенных глубинах человеческой натуры? Способ простейший из простейших — сличением автографа с графометрическими таблицами, которые рано или поздно будут разработаны настолько же детально, как и таблицы типографских шрифтов...

Наступит и такой день, когда за анализ почерков примутся электронно-вычислительные машины, эти непревзойденные виртуозы комбинаторики, способные молниеносно перебрать миллионы вариантов, чтобы выискать самый подходящий.

Созданием машины, опознающей буквы и цифры, независимо от того, как они написаны, вот уже несколько лет подряд усиленно занимаются ученые и инженеры всех стран. Над проблемой без особого успеха работали американцы Оливер Селфридж и Фрэнк Розенблат, а один из пионеров кибернетики, Уолтер Питтс, выразил глубокое сомнение в том, что ее вообще можно построить. И надо сказать, его опасения были отнюдь не безосновательны.

Сотни лет исследуются глаза и мозг — как ин виво (в живом теле), так и ин витро (в стекле — то есть извлеченные из умершего организма лабораторные препараты этих органов). Но до сих пор никто не в состоянии объяснить, как мы узнаем одну и ту же букву, когда она написана совершенно несхожими почерками. И как отличаем друг от друга разные буквы, которые имеют близкое начертание, — к примеру, рукописные «ч» и «г», «н» и «и». Мы не ошибемся, если увидим любой незнакомый, пусть даже «дикий», как у Чернышевского, почерк в первый раз.

Спроецированные хрусталиком на сетчатку изображения одного и того же символа выглядят то долговязыми и сухопарыми, как Дон-Кихот, то округлыми и массивными, как Санчо Панса, то изощренными и фантастическими, как грезы рыцаря печального образа, то грубоватыми и незатейливыми, как. чаяния его верного оруженосца, А мозг — его не проведешь! — он сразу видит: это одна и та же фигура. Что при этом происходит? Как? Почему? Психофизиологи пока не представляют. Во всяком случае, досконально. Но даже если бы они до конца познали всю эту хитрую механику, поведать о ней машине было бы нелегко. Электронный мрзг оперирует только последовательностью электрических импульсов и пауз, обозначаемых «1» и «О». Такой двоичной арифметикой можно выразить любые понятия лишь в случае, когда они передаются строгим математическим языком. А как описать миллиарды почерков?

Однако выход нашелся.

7 февраля 1962 года общее собрание Академии наук заслушало доклад директора Института автоматики и телемеханики академика В. А. Трапезникова о работах молодого советского математика Э. М. Бравермана, открывших новый этап в развитии кибернетики.

Когда ребенок осваивает азбуку, ему достаточно показать два-три образца одной буквы или цифры, чтобы он потом узнавал и десятки различных ее начертаний, разных по форме и величине, — на витринах, в газетах, в записных книжках. В его головке возник обобщенный образ. А нельзя ли машину тоже заставить обобщать саму? Показать ей, скажем, цифру «6» — сперва изящную, округлую, как ее печатают в типографии, а потом корявую, угловатую, очень похожую на букву «Б», какой она может получиться при записи на ходу. И втолковать машине, что все штриховые сочетания, похожие на продемонстрированную типографскую литеру, какими бы кривыми и уродливыми они ни были, суть цифры «6». Однако сходство кончается там, где шестерка приобретает несвойственную ей чересчур сильную угловатость буквы «Б». Ту же самую информацию придется сообщить электронному мозгу и о букве «Б». Допустимы любые ее рукописные искажения. Даже такие, где полукруг не замкнут внизу вертикальной палочкой. Но до какого-то предела. Как только вместо знака «Б» появится нечто, больше похожее на «5», это уже будет границей, за которой кончается буква и начинается цифра. У пятерки, конечно, тоже немало начертаний, но обобщенный образ опять-таки один.

Самым сложным было объяснить это машине на единственном лексиконе, понятном ей, — математическом. И добиться, чтобы она в математических же терминах сама переходила от нескольких конкретных образцов начертания символа, показанных ей, к обобщенному образу этого символа. Чтобы в дальнейшем, буде ей встретится совершенно новый, невиданный ею раньше вензель, она опознавала его именно как «Б», а не как «6» и не как «5».

Строгую математическую интерпретацию расплывчатого психологического понятия «образ» Браверман предложил, исходя из своей «гипотезы компактности».

Уразуметь идею компактности •поможет нам один древний парадокс. Вообразим, что перед нами горка зерна. Удалите одно зернышко. Затем второе, третье, еще и еще. Сколько зерен должно остаться, чтобы куча перестала быть кучей?

Нечто подобное встречаем    мы    при    распознавании    образов.

Сколько зернышек фотоэмульсии необходимо, чтобы буква «Б» оставалась буквой «Б»? И основная идея «компактности» заключается в следующем: существуют некие граничные фигуры (буквы, цифры) —малейшее изменение этой предельной фигуры сделает ее принадлежащей к какому-то иному классу. Всех возможных изображений буквы — миллиарды. Подавляющее большинство их лежит внутри данной области. Изменение одной какой-нибудь детали не вычеркнет букву из нашей области, как удаление одного зерна оставит горку горкой. Иначе обстоит дело с буквами, лежащими на границе множества: любое, самое незначительное изменение штрих-а или кружочка способно сделать нашу букву уже совершенно чужеродной фигурой, относящейся к иному множеству.

Теперь начинается самое главное. Вы пишете несколько раз одну и ту же букву и все эти образцы вашего почерка    предъявляете   машине. Она смотрит фотоэлектронным глазом. Тотчас же в многомерном пространстве появляется несколько точек, а в запоминающем устройстве — их координаты. Машина запомнила образцы. По конкретным примерам у нее создалось нехитрое представление об абстрактном образе буквы «Б». Теперь, какую бы красивую или уродливую, четкую или расплывчатую букву «Б» ей вы ни показали, она должна сообразить, что новая точка относится именно к этому, а не иному множеству.

Должна... Ничего бы она не делала, никаких приказов не выполняла, не составь Э. М. Браверман специальную программу (читатель может ознакомиться с подробностями по книге А. Г. Аркадьева и Э. М. Бравермана «Обучение машины распознаванию образов», вышедшей в 1964 году). Это было нелегким делом. Но еще предстоял эксперимент, который мог не подтвердить идеи молодого математика.

Машине одну за другой показали двести карточек и объяснили (на языке двоичного кода, конечно), что обозначают нанесенные на них изображения. Потом начался экзамен. Перед фотоэлектронным глазом стали появляться знаки таких форм, какие машина еще не видывала. И она их правильно опознала! Ошибка была допущена лишь в четырех случаях из восьмисот. Вот он, заслуженный успех!

Да, машина, как и ребенок,    способна    учиться    обобщениям.

Надо сказать, однако, что возможны и другие подходы к электронному ученику. Например, вовсе не обязательно вводить в машину, как это делал Браверман, заранее разработанную систему основополагающих признаков, с тем чтобы дальнейший процесс обучения только уточнял их. Многие склонны думать, что машина, анализируя группы образов, должна самостоятельно вырабатывать систему характерных признаков, чтобы затем с помощью этих критериев классифицировать показанные ей объекты. (Кстати, цель работы любого графометриста — именно классификация почерков по определенному комплексу признаков.) И машина должна уметь решать множество разнообразных задач в меняющейся обстановке, приспосабливаясь каждый раз к новым ситуациям. Ведь программисту не всегда под силу заранее определить, какие признаки окажутся наиболее существенными, а какими можно пренебречь. Возникающие при этом трудности наглядно иллюстрирует одна восточная притча   (со слов журналиста А. М. Кондратова).

Мудрецам показали две группы рисунков: первая состояла из маленьких геометрических фигур (эллипсов, кругов), а вторая — из крупных (но уже не эллипсов и кругов, а прямоугольников). Затем мудрецам предъявили большой овал и спросили: к какой группе фигур его следует отнести?

— К обеим, — ответил мудрец по имени Ага-Ага.

— Только к первой, — высказался другой, которого звали Ага-Ни. — Ибо перед нами овал.

— Позвольте,   но   ведь   фигура-то   большая!   —   возразил   Ни-Ага.

— Ее надлежит включить во вторую группу.

— Неверно! — подал голос мудрец Ни-Ни. — Новая фигура

не имеет отношения ни к первой, ни ко второй группе.

Спор мудрейших должен,был разрешить суд.

— Все четверо правы, — молвил первый судья.

— Все   четверо   ошибаются!   —   отрицательно   качнул   головой второй судья. — Ни у кого не было достаточных оснований, чётких критериев, чтобы решить задачу однозначно.

И все судьи тоже разошлись во мнениях..

Очевидно, здесь допустимы различные варианты. Все зависит от того, какой признак считать существенным при размещении нового объекта: размеры ли, округлость или угловатость. Но все возможные классификации машина должна выработать и запомнить самостоятельно при рассматривании картинок обеих групп еще до начала экзамена — до предъявления карточки с большим овалом.

Программу подобного типа удалось составить кандидату физико-математических наук М. М. Бонгарду. Правда, машине показывали не рисунки, а числовые таблицы. Они содержали по три числа в каждой строке. Скажем, 2, 5, и — 30 в первой. А во второй 7, 3 и 84. И так далее. Для всех строчек соблюдался один и тот же , математический, закон: произведение первых двух чисел, умноженное на их разность, равнялось третьему числу. Вторая таблица строилась по другому правилу и, следовательно, принадлежала к иному классу.

Машине предъявляли разные таблицы. При этом не сообщали, каким уравнением описывается взаимосвязь чисел. Электронному следователю вменялось в обязанность самому расшифровать эту закономерность. Наконец, ему предъявили таблицу, которой он еще не видел. Цифры в ней были совсем другие, но зависимость была знакомой. И машина безошибочно отнесла новую таблицу к своему классу.

Можно держать пари, что ученые, занимающиеся распознаванием образов, меньше всего думают о применении кибернетики в графометрии. Но если машина сегодня опознает цифры и буквы, то почему бы ей завтра не научиться различать тончайшие нюансы в их начертаниях, соотнося обнаруженные особенности почерка с характерологическими классификациями личностей?

Однако фантазировать покамест преждевременно. Ибо ни графология, ни графометрия не признаны официальной наукой. Золушка продолжает прозябать на задворках, мечтая о своем замешкавшемся принце, и, видимо, с горечью вспоминает слова Гюго: отбрасывать какое-либо явление, со смехом отворачиваться от него — это значит содействовать банкротству истины.

Письмо и личность... Их взаимосвязь несомненна. Ее доказывает хотя бы« существование и огромная практическая ценность почерковедения, успешно применяемого криминалистами, литературоведами, искусствоведами, историками. Болезненные отклонения в почерке помогают психиатрам при диагностике душевных заболеваний. Накоплен огромный опыт. Исследования продолжаются. Родилась и постепенно обретает все большую самостоятельность обширная и важная область знания — наука о почерке. И один из ее интереснейших разделов — графология. Глубокая научная вспашка с привлечением всего арсенала современной техники сможет окончательно показать, насколько плодородна или бесплодна эта неподнятая целина..,

Принца все нет. Принц, где ты?

—        Машины-переводчики,     ма

шины-шахматисты, думающие ма

шины, машины-творцы — все это

миф!

—        ?!!

—        Давным-давно пора прекра

тить   болтовню   о   необыкновен

ных    способностях    машин!    Это

плод досужей  фантазии  популя

ризаторов.

—        Но    как    можно    отрицать

успехи кибернетики! Это верх не

справедливости.     Они     поистине

грандиозны. То ли еще ждет нас

впереди!

—        Заблуждение!   Вот  говорят:

в каждом знании ровно  столько

науки,      сколько    в      нем      ма

тематики.   Математика   пронизы

вает всю кибернетику. И не толь

ко ее. Математизация знаний ста

ла поветрием, модой. Между тем

современная     математика,      эта

царица наук,   переживает   самый

настоящий кризис. Ее логические

устои шатки, ее аппарат несовер

шенен, она полна неразрешимых

противоречий, из которых не мо

жет выпутаться   вот   уже   третье

тысячелетие.   Да   и   возможности

человеческого  разума  ограниче

ны...

—        Человеческого разума?! Ну,

это уж слишком!  Так могут рас

суждать    либо    невежды,    либо

сумасшедшие!..

Где кончается здравый скептицизм и начинается голый нигилизм? Где вера во всесилие человеческого разума переходит в излишнюю самоуверенность, игнорирующую трудности?