«Энциклопедия Смерти. Хроники Харона»

Часть 2:  Словарь избранных Смертей

Умение хорошо жить и хорошо умереть — это одна и та же наука.

Эпикур

ТОЛСТОЙ Лев Николаевич

(1828-1909) – русский писатель

В книгах Толстого мы встречаем огромное количество детальных описаний смертей: князь Андрей, Анна Каренина, мужик, барыня и дерево, и так далее. Герой его рассказа "Записки сумасшедшего" размышляет с поразительной тоскою: "Ничего нет в жизни, есть только смерть, а ее не должно быть".

Конечно, не должно, и все-таки она (смерть) наступила и для Толстого. Иван Бунин посвятил этой смерти целую книгу "Освобождение Толстого". Разумеется, речь в книге идет не только (и не столько) о самой физической кончине Толстого; гораздо больше - о философии великого писателя, о его отношении к смерти, о его поисках смысла бытия. Ну а физическое освобождение Толстого от пут земного, плотского существования началось так: 28 октября 1909 года, устав от внутрисемейных раздоров, он тайком от большинства родных (прежде всего от жены Софьи Андреевны) бежал из своего имения в Ясной Поляне. С ним была дочь Александра Львовна.

1 ноября она телеграфировала секретарю Толстого Черткову: "Вчера слезли в Астапово, сильный жар, забытье, утром температура нормальная, теперь снова озноб. Ехать немыслимо".

Этим утром, лежа в постели в доме начальника станции, Толстой продиктовал дочери в записную книжку следующее: "Бог есть неограниченное Все, человек есть только ограниченное проявление Бога" и спустя некоторое время велел добавить: "Или еще лучше так: Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлением (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью..."

"Через некоторое время,- описывает дальнейшее Бунин,- он снова позвал ее (дочь): - Теперь я хочу написать Тане и Сереже. Несколько раз он должен был прекращать диктовать из-за подступивших к горлу слез, и минутами она едва могла расслышать его тихий, тихий голос: "Милые мои дети, Таня и Сережа! Надеюсь, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал вас. Призвание вас одних без мамы было бы великим огорчением для нее, а также и для других братьев. Вы оба поймете, что Чертков, которого я призвал, находится в исключительном положении по отношению ко мне. Он посвятил свою жизнь на служение тому делу, которому я служил последние сорок лет моей жизни. Дело это не столько мне дорого, сколько я признаю - ошибаюсь или нет - его важность для всех людей и для вас в том числе...

Еще хотел прибавить тебе, Сережа, совет о том, чтобы ты подумал о своей жизни, о том, кто ты, что ты, в чем смысл человеческой жизни и как должен проживать ее всякий разумный человек. Те усвоенные тобой взгляды дарвинизма, эволюции и борьбы за существование не объяснят тебе смысл твоей жизни и не дадут руководства в поступках; а жизнь без объяснения ее значения и смысла и без вытекающего из нее неизменного руководства есть жалкое существование. Подумай об этом. Любя тебя, вероятно, накануне смерти, говорю об этом. Прощайте, старайтесь успокоить мать, к которой я испытываю самое искреннее чувство сострадания и любви. Любящий вас отец Лев Толстой".

- Ты им передай это после моей смерти,- сказал он Александре Львовне и опять заплакал. Утром 2 ноября приехал Чертков, и, взволнованный этим, он опять плакал. Положение же его становилось все серьезнее. Несколько раз он отхаркивал кровяную мокроту, жар у него все повышался, сердце работало слабо, с перебоями, и ему давали шампанское. Днем он сам несколько раз ставил себе градусник и смотрел температуру. К вечеру состояние его еще ухудшилось. Он громко стонал, дыханье было частое и тяжелое... Он снова попросил градусник и, когда вынул его и увидал 39,2, громко сказал: - Ну, мать, не обижайтесь! В восемь вечера приехал Сергей Львович.

Он опять очень взволновался, увидав его, когда же Сергей Львович вышел от него, позвал Александру Львовну: - Сережа-то каков! - А что, папаша? - Как он меня нашел! Я очень рад, он мне приятен... Он мне руку поцеловал,- сквозь рыдания с трудом проговорил он.

3 ноября Чертков читал ему газеты и прочел четыре полученных на его имя письма. Он их внимательно выслушал и, как всегда это делал дома, просил пометить на конвертах, что с ними делать. Ночь с 3-го на 4-е была одна из самых тяжелых. Вечером, когда оправляли его постель, он сказал: - А мужики-то, мужики как умирают! - и опять заплакал.

Часов с одиннадцати начался бред. Он опять просил записывать за ним, но говорил отрывочные, непонятные слова. Когда он просил прочитать записанное, терялись и не знали, что читать. А он все просил: - Да прочтите же, прочтите! Утро 4 ноября было тоже очень тревожно. Появился еще новый зловещий признак: он, не переставая, перебирал пальцами, брал руками один край одеяла и перебирал его пальцами до другого края, потом обратно, и так до конца. Иногда он старался что-то доказать, выразить какую-то свою неотвязную мысль.

- Ты не думай,- сказала ему Александра Львовна.

- Ах, как не думать, надо, надо думать! Так весь день он старался сказать что-то, метался и страдал. К вечеру снова начался бред, и он умолял понять его мысль, помочь ему.

- Саша, пойди, посмотри, чем это кончится,- говорил он. Она старалась отвлечь его: - Может быть, ты хочешь пить? - Ах, нет, нет... Как не понять... Это так просто! И снова бредил:

- Пойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне помочь, я всех прошу... - Искать, все время искать...

В комнату вошла Варвара Михайловна. Он привстал на кровати, протянул руки и громким, радостным голосом, глядя на нее в упор, крикнул (приняв ее за умершую дочь): - Маша! Маша! Всю ночь Александра Львовна не отходила от него. Он все время метался, охал. Снова просил записывать. Записывать было нечего, а он все просил:

- Прочти, что я написал! Что же вы молчите? Что я написал?

Все время старались дежурить возле него по двое, но тут случилось, что Александра Львовна осталась одна. Казалось, он задремал. Но вдруг сильным движением он стал спускать ноги с постели. Она быстро подошла. - Что тебе, папаша? - Пусти, пусти меня! И из всех сил рвался вперед: - Пусти, пусти, ты не смеешь держать, пусти!

В 10 часов утра 6 ноября приехали московские врачи. Увидав их, он сказал: - Я их помню... В этот день он точно прощался со всеми. Ласково посмотрел на Душана Петровича (домашнего врача) и с глубокой нежностью сказал:

- Милый Душан, милый Душан! Меняли простыни, я поддерживала ему спину,- говорит Александра Львовна.- И вот я почувствовала, что его рука ищет мою руку. Я подумала, что он хочет опереться на меня, но он крепко пожал мне руку один раз, потом другой. Я сжала его руку и припала к ней губами, стараясь сдержать рыдания. В этот день отец сказал нам слова, которые заставили нас вспомнить, что жизнь для чего-то послана нам и что мы обязаны, независимо от каких-либо обстоятельств, продолжать эту жизнь, по мере слабых сил своих стараясь служить Пославшему нас и людям. Кровать стояла среди комнаты. Мы сидели около. Вдруг отец сильным движением привстал а почти сел. Я подошла: - Поправить подушки? - Нет,- сказал ой, твердо и ясно проговаривая каждое слово,- нет. Только одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва.

Деятельность сердца у него очень ослабела, пульс едва прощупывался, губы, нос и руки посинели и лицо как-то сразу похудело, точно сжалось. Дыханье было едва слышно...

Вечером, когда все разошлись спать, я тоже заснула. Меня разбудили в десять часов. Отцу стало хуже. Он стал задыхаться. Его приподняли на подушки, и он, поддерживаемый нами, сидел, свесив ноги о кровати.

- Тяжело дышать,- хрипло, с трудом проговорил он.

Всех разбудила. Доктора давали ему дышать кислородом... После впрыскивания камфары ему как будто стало лучше. Он позвал брата Сережу: - Сережа!

И когда Сережа подошел, сказал: - Истина... Я люблю много... как они... Это были его последние слова". (Когда-то в своем дневнике он записал: "Слова умирающего особенно значительны").

Утром 7 ноября в 6 часов 5 минут Толстой тихо скончался.