|
Сто великих загадок природы Николай Николаевич Непомнящий
Загадочные существа
В плену у саскватчей
Его разбудил толчок, встряска — и вот он не лежит, а висит. Висит внутри своего спального мешка и будто едет. На ком-то или на чем-то. Альберт Остмен проснулся окончательно и совершенно четко осознал: внутри своего спальника стоя, или, вернее, полусидя перемещается в пространстве. Он не скользит, нет, его потряхивает, будто он привязан к седлу лошади. И все, что вокруг него: жестяные ребра консервных банок, несгибаемый кол ружья, — все вибрирует и бьет его железными углами.
Кто или что его тащит? Но что бы это ни было, оно шло И держало спальный мешок с Альбертом и со всем его вооружением в вертикальном положении; его спальник не касается земли. А темнота — абсолютная!
Вот сейчас тот, кто его тащит, поднимается круто вверх, слышно его дыхание — утяжеленное А временами совсем как человеческое покряхтывание. Неужели тот Горный дух из легенды, о чем бормотал старый индеец?
...Старый индеец, нанятый Альбертом перевозчик, ровными ударами весел взбивал воды океана Тихого, или Великого. Альберт с терпеливым равнодушием выслушал предупреждение индейца о каком-то духе, воплощенном во что-то вроде обезьяны.
— Это гориллы У нас, в Канаде, они не водятся.
— Обезьяна — эйп. Эйп-Каньон. Обезьянье ущелье. Да, это там живут саскаватчи — Индеец повел затылком в ту сторону, куда двигалась лодка. — Может, мало их осталось, но они есть.
Альберт Остман (справа на снимке) утверждает, что был похищен таинственными существами Летом 1924 года после долгой работы по рубке леса Альберт Остмен получил отпуск. Место для отдыха он выбрал поглуше, более чем за сто миль севернее Ванкувера — там, где, по слухам, еще можно было добывать золотишко. Где-то в тех местах должны быть заброшенные золотые прииски. Вот бы ему убить двух зайцев: намыть золотого песочка и хорошенько отдохнуть. Поохотиться, полежать у костра в безлюдье да в тиши.
Безмятежным покоем потянулись дни Альберта. Убил оленя — мяса девать некуда! Костер развести, за водой к ручью спуститься, сварить оленину, добавить приправу, все довольствие, что с собой привез, в аккуратности держать, чтобы под рукой, — об этом только и забота. Стал похаживать по окрестным холмам — место предгорное. Где-то здесь раньше добывали золото. Может, что и осталось?
Шесть дней безмятежного жития! На седьмой — началось.
Проснувшись утром, он вылез из спального мешка, потянулся снять брюки с ветки. А их нет. Брюки валяются на земле. Ветром сдуло? А почему так скомканы? Консервные банки вечером стояли стопкой: кофе, тушенка, две банки нюхательного табака. Все развалено. Кострище разворочено. Кто-то явно здесь похозяйничал. Альберт почему-то заподозрил дикобраза. Грызун мог запросто сжевать его ботинки —- толстокожие бутсы. Этого допустить нельзя. И уже в эту ночь, ложась спать, Альберт положил их на дно спальника. Все консервы, пакеты и банки — в рюкзак. Рюкзак же повесил повыше над землей, чтобы ни одна четвероногая скотинка его не достала.
Спал он крепко и безмятежно, как всегда. Проснувшись, увидел странную картину: подвешенный рюкзак остался висеть на лямках, но вывернут наизнанку. И все содержимое рассыпано по земле.
Он спустился к горному ручью освежиться. В холодном потоке была им оставлена оленья туша — он привязал ее к камню. Остмен с трудом верил своим глазам: ни туши, ни обрывка веревки, ни даже камня.
Кто же его ночной гость? Медведь? Мог ли медведь вывернуть рюкзак? Вот пакет с черносливом. Был полон, сейчас ополовинен. И никаких следов — почва каменистая. Кое-где он заметил, правда, не следы, а так — вмятины, как бы от мокасина очень большого размера.
К ночи погода испортилась, небо затягивали тучи. Альберт упрятал в рюкзак все, что туда влезло, и засунул его в спальник, потом снял ботинки и тоже положил их на дно. Ружье засунул внутрь, все патроны при себе и охотничий нож в новом кожаном футляре. Остмен залез в мешок в брюках и куртке, твердо решив: не спать, а посмотреть — кто же он, его ночной посетитель? Робкая капля дождя упала на лоб. Он накинул на лицо клапан и... крепко заснул.
...Выхватить нож? Прорезать в спальнике дырку, чтобы выскочить с ружьем? Но он сдавлен со всех сторон, стиснут, невозможно даже пошевелиться. Хорошо еще, что мешок сверху не полностью сдавлен, — можно дышать. Экая беспомощность! А вооружен до зубов. Но он спеленут собственным спальником и не подвинуться ни на полдюйма.
Но если хотели убить, давно бы это сделали, — приходили же по ночам. Значит, в плен попал. Ну ладно, ружья он из рук не выпустит.
Его вздернули и резко перевернули. Начали спускать вниз, вертикально вниз, будто ведро в колодец. Альберт понял: он висит над пропастью, и тот, кто его держит, спускает его вниз. Вместе с собой.
Вдруг Альберт ударился о твердую почву. Зажатое отверстие мешка раскрылось. Он выкатился безжизненной чуркой, головой вперед и сделал глоток, еще глоток воздуха. Сырого, предрассветного. Живой.
Ружье — в правой руке, левой начал массировать сведенные судорогой ноги. А кто-то рядом стоит и дышит, кто-то большой, дыхание высоко над ним. Наверное, "тот, кого индеец назвал саскватч.
Просветлело, или глаза присмотрелись: он увидел силуэты. Остмен хрипло кашлянул и произнес.
- Ну, что?
В ответ смутное бормотание. Силуэты неподвижны. Ближе к нему сам похититель: будто буйвола хотели превратить в человека, но бросили работу, не закончив. Весь в шерсти, весь! Сверху донизу. А глазки маленькие, красноватые. Не то очень сутулый, не то просто горбатый. Поодаль — трое, ростом поменьше. К ним подошел похититель и стал издавать звуки, гортанно выкрикивая. Очевидно, объяснял цель своего странного приобретения. Мадам — это можно было понять по фигуре — его явно не одобряла. Двое молодых неотрывно смотрели на Альберта. Скоро рассвело. Все четверо отошли за камни и исчезли, будто и не было их вовсе.
Альберт обрел свое обычное хладнокровие. У него есть все необходимое: еда, ружье, патроны. Он легко избавится от своего похитителя и уйдет. Он огляделся: кругом стены почти отвесных гор. Ему через них не перелезть. Однако, судя по тому, что ниже зелень чуть погуще, — там вода. Если ручей или речка, значит, есть и русло. Надо выяснить, каким путем вода попадает в этот котлован и каким вытекает?
Альберт перенес свои пожитки туда, откуда было видно, как ручей вытекал из ущелья. Не слишком ли узкое это ущелье, пролезет ли он? Пожалуй, пролезет. Он подошел поближе и даже успел заметить просвет — выход из котлована. На свободу! Но вдруг...
— Ссыкха! — внезапно крик сзади. Сильный толчок мохнатых рук — и Альберт, как младенец, отлетел в сторону, ударился о землю, перевернулся раза два. Встал. Огляделся. Никого.
Только ветки кустов шевелятся, потревоженные. И короткий вскрик — не то рыдающий, не то хохочущий, не то рычащий.
«В неки-и-им царстве, в неки-и-им государстве...» — ключница Пелагея, великая мастерица сказывать сказки, вздохнула, села у печки, пригорюнилась одной рукой и заговорила нараспев:
«В неки-и-им царстве...» И вышла сказка под названием «Аленький цветочек». Так писал С.А. Аксаков лет сто тому назад, и ничего, казалось бы, нет общего между садами и чертогами зверя не зверя, человека не человека, а чудовища страшного и мохнатого, между его садами и голыми скалами вокруг. И ручеек, около которого, не выпуская ружья из рук, расположился вполне реальный лесоруб из Канады, был совсем не похож на вольную реку Бугуруслан в уфимских степях Башкирии. Там, среди снежных сугробов, торчали соломенные крыши крестьянских изб, а в барском доме у тепло натопленной печи будущий писатель слушал сказку ключницы Пелагеи. Сказку, сказываемую со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и здыханием.
И ничего вроде общего нет, разве что общее небо, всех объединяющее. На это небо, лежа на земле, глядел Альберт, третий день проживая в гостях у сказки, и думал: на сколько времени ему растянуть свои припасы? Не объедать же ему листья с кустов, как это делают они. А главное, как удрать? Убить саскватча наповал, когда тот появится около него? Но остальные? Не навалится ли сзади на него хозяйка? Один удар ее тяжеленькой ручки... Вот ведь, вооружен до зубов и беспомощен — положение! Казалось бы, сейчас он один. Бери пожитки и уползай вверх по ручью — они туда за ним не влезут: ширина плеч у них чуть ли не метр. Но нет же! Эти существа умеют таинственно появляться ниоткуда. И тоже никуда исчезать.
В один из последующих дней Альберт сидел на спальнике, перебирал пищевые запасы, устанавливал рацион. Ясно одно: кофе можно не экономить. Он пересыпал остаток кофе в салфетку, спустился к ручью, пустой банкой зачерпнул воду, чтобы на спиртовке приготовить кофе. Вернулся — а у него гость!
Сидит на корточках около его вещей саскватч меньшой и с любопытством все осматривает. Когда подошел Альберт, он выпрыгнув, сделал отскок. Так же, как прыгает лягушка — с корточек. И остался сидеть поодаль,— осмелел, не спрятался. Вот и у него в плечах — отмечал Альберт — с метр или чуть больше, не пролезет в туннель А его наблюдатель сидел, скрестив ноги; согнутые колени лежали на земле. Он будто показывал Альберту подошвы ног: голые, кожистые, грязно-серого цвета и сплошные, как подушки на собачьих лапах. Только размеры — ого! И тут Альберт понял: отпечаток такой ноги будет похож на след от мокасина, если не отпечатаются пальцы. А они крючковатые и подвижные, большой палец умеет отходить в сторону.
Пришелец с жадным любопытством смотрел на спиртовку, на огонек и на банку, в которой варился пахучий кофе. «Придется с ним поделиться чем-нибудь», — подумал Альберт, вытащил из рюкзака пустую банку из-под тушенки и бросил ему. Тот вспрыгнул из сидячего положения упруго, как мяч, схватил банку, облизал ее изнутри и скрылся. Вернулся тотчас, таща за руку сестру.
«Ага, значит, и она поблизости, а я никого не заметил. Парень просит сувенир и для сестренки», — подумал Альберт и, допив кофе, сунул руку в рюкзак и вытащил банку с нюхательным табаком, — пеструю, расписную, нарядную, как пасхальное яичко. Высыпал остаток табака на землю, привстал и кинул молодой самке яркую вещичку. Она схватила ее, растянула безобразный рот, и Альберт — невозмутимый человек! — вздрогнул от неожиданности. Резкий внезапный звук!
Надо полагать, это был смех: она засмеялась. Альберту стало ее жаль: так смеялась бы идиотка. Пронзительный, вибрирующий звук. Он возник внезапно — из полной тишины — и внезапно закончился. Она скорчила несколько странных гримас: подергала выступающими челюстями. Взмахнула рукой, в которой всей горстью, кулаком, держала подарок, и исчезла. Лишь теперь Альберт понял — это был знак потрясшей ее радости.
Молодой саскватч тоже веселился Вытянув вверх, как победный кубок, руку с пустой банкой, он карабкался по отвесной стене, цепляясь пальцами ног и пальцами одной руки. Вот так же, подумал Альберт, папаша этого молодца в ту ночь спускался, держась пальцами одной руки и пальцами ног, а в другой руке он нес не пустую банку, а добычу весом. . Сколько весит он, плотный, тридцатилетний, с ружьем и запасом консервных банок?
В первый раз Альберт подумал не о том, как избавиться от своего сторожа, а о нем, о хозяине. С уважительным удивлением. Зачем он притащил его, Альберта, сюда? Из любопытства?
К тому дню, о котором пойдет речь, мистер Похититель уже три раза присутствовал при трапезе человека. На правах хозяина он садился довольно близко к Альберту и не только следил за всеми его движениями, не только подражал, как бы учась делать то же, но и дотрагивался до того или иного предмета.
В тот день оба самца сидели у костерка, зажженного Альбертом. Он заметил, что самки двигались вдали среди кустов, руками отрывали молодые побеги, рылись в земле, что-то вытаскивая — коренья? Казалось, хозяйка примирилась с его существованием, оставила его без внимания. За все время только раз пошла на него в наступление. Это было, когда все трое, ее дети и сам мистер, засиделись дольше обычного вокруг костерка. Их привлекало все: и огонь, и манера Альберта есть, и яркие банки, которые, опустошенные, доставались им. Альберт царственным жестом одаривал их по очереди.
У него оставались три пачки галет, четыре банки мясных консервов, по одной — рыбных и овощных и одна неначатая банка нюхательного табака.
Они все трое сидели вокруг Альберта: хозяин рядом. Вот тогда старая леди, люто взревновав, с разгону пошла на Альберта. Угрожающе подняв обе руки, она разинула широкую пасть. Альберт встал. Взял ружье обеими руками. Но старый мистер тоже встал и пошел к ней навстречу. Уговаривающе бормоча, — утробно, как бормочут лягушки, он увел ее подальше. Умиротворять, с благодарностью подумал Альберт и понял: избавиться от похитителя ему становится все трудней: стрелять он не сможет, рука не поднимется.
В тот день, о котором пойдет речь, в тот решающий день мужская половина семейства присутствовала при трапезе гостя. Хозяин пытался фамильярничать с Альбертом и сидел к нему очень близко.
Светлоголовый, белокожий Альберт на корточках стерег закипающий кофе. Близко, даже слишком, мешая Альберту двигаться, тоже на корточках — он копировал позу человека, — большой и черный, как проекция в прошлое, как тень, отставшая в веках, — зверь не зверь, человек не человек.
Альберт милостиво не допил кофе, протянул ему. Тот выхватил банку и одним махом опрокинул в себя остатки — в основном гущу. Вкуса либо не почувствовал, либо дело было в другом: в престиже. Он пиршествует вместе с ним, существом высшего порядка, который умеет делать ярко-алый горячий цветок. Один раз старый мистер не выдержал и от крайней своей пытливости потрогал красный цветок — больно!
Подобревший после еды и кофе, Альберт залез в рюкзак и вытащил оттуда банку нюхательного табака. Парень взвизгнул, а хозяин молча уставился на нее. Может быть, ему было обидно, что та, другая такая же — необыкновенная, яркая! — досталась не ему. А первое лицо здесь он. И разве не он притащил на себе это живое чудо?
Альберт вынул из заднего кармана футляр, щелкнул кнопкой, вытащил нож, ковырнул им крышку банки. Снова, не торопясь, вложил нож в футляр — за ним наблюдали. Альберт обычными размеренными движениями закрыл крышку футляра, щелкнул кнопкой, положил нож в тот же карман. Снова сел поудобней.
Отодвинул пальцем крышку в банке, взял щепоточку табака, поднес к одной ноздре, нюхнул и откинул голову, вдыхая с удовольствием. Взял еще щепоточку, поднес к другой ноздре, и его лицо изобразило покой.
Хозяин повернулся к нему всем телом и смотрел просительно, да так выразительно, будто привык к подачкам. Альберт, держа в руках банку, протянул и ему: мол, примите, сударь, щепоточку табака. Угощайтесь.
Он ожидал, что и тот возьмет пальцами вежливую щепотку — мы все меряем на свой аршин. Но пальцы саскватча не умели складываться щепоткой. Он с нетерпеливой жадностью протянул руку, с силой выхватил банку, сцапал ее — долгожданную награду за свое подвижничество. Поскорее, пока человек не передумал, саскватч опрокинул банку, всыпал себе в рот все содержимое. Проглотил единым духом. Вылизал банку изнутри, как он это делал с банками из-под свиной тушенки, консервированного молока и овощей.
Альберт насторожился. Дотронулся до лежащего на земле ружья. Что будет?
Через некоторое время саскватч вытаращил глаза, уставился в одну точку. В глазах застыло мучение. Он схватился за голову, сунул ее между колен и стал кататься по земле. Боль в животе, видно, только усилилась. Он завизжал. Совсем как поросенок — визгливо, пронзительно.
Альберт вскочил с ружьем в руке. Если он бросится на него, то придется стрелять. Но саскватч в своем страдании человека не обвинил. Он, визжа и держась руками за живот, сутулый, скрюченный, подбежал к ручью, упал головой в воду и стал жадно пить.
«Сейчас», — подумал Альберт и начал быстро бросать свои пожитки в спальный мешок. Не оставлял ничего, ни спичек, ни съестного, быстро подбирал с земли все, все.
Альберт быстро уходил, вернее, убегал вдоль ручья в то место, где вода выбивалась из расщелины в скале. Пролезет? Не пролезет? Должен проползти.
Внезапно саскватчиха загородила ему путь, ее глаза свирепо горели. Альберт поскорей вскинул ружье повыше, сколько позволила рука, занятая спальным мешком, нажал спусковой крючок. От грохота выстрела ее как сдунуло. Больше его не преследовали.
Он полз изо всех сил против течения, борясь с водой. Волочил тяжелый мокрый спальник; ружье цеплялось за стены. Проем, хотя и медленно, но расширялся. Когда, наконец, вылез, то побежал вперед не оборачиваясь, не глядя, не разбирая пути. Шел до вечера, все тише и тише, потом еле волочил ноги. Пытался разжечь костер — но спички отсырели. Ночью в холодном и мокром мешке не заснуть. Утром понял — простудился, болен. Голова горит от жара, ноги не хотят двигаться.
Опираясь на ружье, как на костыль, он шел, шел. Вдали виднелся лес, и он шел туда, его притягивал звук. Почему он тянет к себе? Не сразу он понял, что это визжит лесопилка. Лесорубы долго смотрели на него, когда он, шатаясь, дошёл до них и прислонился к стволу дерева. Что им сказать? Голова очень болела от жары, но мыслила холодно. Разумно. Не говорить же им, что его украл горный дух из индейской сказки: — Ребята, я заблудился. Заболел. Выручайте.
|
