Крестовые походы

Под сенью креста

Александр Доманин

Палестина, 15 июля 1099 года. Тяжкий, свирепо жаркий день самой середины лета. День поистине судьбоносный для мировой истории. День триумфа христианского Запада, день скорби мусульманского Востока. День взятия Иерусалима крестоносцами...

Эффект этого события был огромен. Не зря в Европе взятие Иерусалима было воспринято как чудо. Воинство ислама, почти пять столетий непрерывно теснившее христианский мир, не просто потерпело поражение. Удар крестоносной европейской рати был нанесен в самое сердце мусульманских владений. Под натиском христиан пал не город — сколько таких городов переходило из рук в руки за долгие века противостояния — пала одна из трех величайших святынь ислама. Это было тем более непостижимо для современников, что в последние десятилетия, после долгого относительного затишья, мир ислама вновь перешел в наступление. Разве витязи мусульманских эмиров не мыли больше своих коней на крайнем западе Ойкумены, у Геркулесовых Столпов? Разве свирепые сельджукские воины, пришедшие из глубин Азии и влившие свежую кровь в великий джихад*, не смотрели всего десять лет назад на стены снятого Константинова града, предвкушая скорый победный пир в императорской Галате? Казалось, нот еще одно, последнее титаническое усилие, и зеленое знамя пророка вознесется над святой Софией, а там и над Вечным Городом — цитаделью христианства. И тем сильнее был шок от случившегося 15 июля 1099 года.

Чтобы понять причины этого события, которое христиане Европы объясняли не иначе как промыслом Божьим и великим чудом, а мусульмане — карой Аллаха за грехи, нужно более глубоко всмотреться в ту эпоху. XI век не зря считается переломным в истории Европы, концом долгих Темных веков, рассветной порой цивилизации средневекового Запада. И нам, живущим на рубеже второго и третьего тысячелетий, пожалуй, стоит пристальней взглянуть на мир, отделенный от нас десятью веками.

1000-й год от Рождества Христова действительно был великой вехой в истории западной цивилизации; причем корни этого лежат не в каких-либо политических событиях или технологических достижениях, а в самой толще общественной психологии того времени. Сегодняшнему читателю, живущему в многообразном и стремительно меняющемся мире, мире десятков равноправных религиозных систем, мире грандиозных информационных потоков и Интернета, достаточно сложно понять мышление тогдашнего жителя Европы. Безраздельное господство христианской идеологии, помноженное на чрезвычайную суеверность всех и каждого, от короля до последнего простолюдина, создало уникальное явление, аналогов которому, кажется, нет в мировой истории. 99% западноевропейцев, и в том числе подавляющее большинство католического духовенства, было убеждено, что 1000-й год станет Последним годом, годом конца света, Страшного Суда и Второго Пришествия Христа.

Вера в близкий конец света, действительно, была почти всеобщей. Лишь немногие образованные монахи и церковные иерархи, ссылаясь на авторитет Писания, утверждающий, что дата Второго Пришествия скрыта от людей, пытались протестовать против этих взглядов, но им не слишком-то верили. Именно поэтому эсхатологические* ожидания очень сильно отражались на всех явлениях тогдашней жизни. Люди массами шли в монастыри, отказываясь от мирской жизни и замаливая в преддверии Страшного Суда действительные или мнимые грехи. Кое-где даже прекращали обрабатывать землю и уходили нищенствовать. Развелось несметное количество юродивых и блаженных, призывающих к всеобщему покаянию перед гибелью мира. Взрыв эсхатологических представлений был настолько силен, что почти парализовал и без того малоразвитые хозяйственные связи, тем самым спровоцировав голод во многих местностях, что, в свою очередь, еще более усугубило ожидание чего-то невероятно страшного. Гробовщики не успевали справляться с посыпавшимися на них заказами (поистине, «кому война, а кому мать родна»), и известно немало случаев, когда люди заранее ложились в гроб, отказываясь от пищи телесной в ожидании конца света. И многие умерли, но так и не дождались...

Демографическая ситуация к концу X века была ужасающей. Рождаемость стремительно падала, многие женщины любой ценой старались избежать рождения детей, чтобы не обрекать их неминуемой скорой гибели и предшествующим ей страданиям. Монашеские обеты, принимаемые в это время тысячами, тоже отнюдь не оздоровляли ситуацию. Практически замерло какое-либо другое строительство, кроме монастырского, но уж зато сами монастыри росли, как грибы. Ккропа замерла в ожидании 25 декабря 1000 года.

И вот наступил, а в положенный срок прошел этот, ничем в других отношениях не примечательный, зимний день. И... ничего не случилось. Господь, услышав молитвы своей паствы, решил перенести конец света на более поздний срок. И когда осознание этого пришло к людям, вслед за понятной волной небывалой радости явилось понимание простой вещи — надо жить дальше. Рожать и кормить детей, строить дома и мельницы, кому-то обрабатывать землю, а кому-то — охотиться и воевать. Все вроде бы вернулось на круги своя, но это было и так, и не так.

Сама историческая ситуация в Европе в течение X века кардинально изменилась. Это столетие практически подвело черту под тем, что принято называть Великим переселением народов. Безжалостные норманны, терроризировавшие всю Европу в IX веке (именно тогда в текст ежедневной молитвы «Отче наш» стали добавлять слова «...и избави нас от ярости норманнов»), вполне остепенились, превратившись в нормандских рыцарей, вассалов французской короны. Нашествие венгров, последнее крупное событие Великого переселения народов, было остановлено в 955 году на реке Лех, где тяжеловооруженные рыцари Оттона I наголову разгромили легкую венгерскую конницу. А как раз в памятном 1000-м году мадьярский племенной вождь Иштван (Стефан) провозгласил себя королем венгров, приняв корону от римского папы, и тем самым включил Венгрию в состав обычных европейских государств.

К концу X века окончательно рухнула идея каролингской всеевропейской монархии, и началось оформление национальных государств. В 962 году упомянутый Оттон I, в торжественной обстановке папского римского дворца, был провозглашен императором Священной Римской империи. Современники Оттона I видели в этой церемонии только обновление давней франкской традиции, но вскоре коронация 962 года стала представляться неким рубежом; именно с этого года принято отсчитывать историю новой, уже германской, империи. Через двадцать пять лет прервалась и линия западных Каролингов, новым королем Западно-Франкского государства стал представитель местной феодальной знати Гуго Капет, а само это государство все чаще стали называть просто Францией.

Тем самым 1000-й год стал некой границей. После штормов и ураганов Великого переселения народов река европейской истории стала входить в более спокойные берега. Заканчивалась эпоха почти непрерывных войн, отражений набегов варварских племен, когда никто не мог чувствовать себя защищенным. Наконец был разорван круг смерти и разрушения, когда одни народы-завоеватели сменялись другими; готы — гуннами, гунны — аварами, авары — норманнами, норманны — мадьярами. Впервые простой народ мог вздохнуть спокойно, и для него это, конечно, было огромным благом. Но та же, уже уходящая в небытие, эпоха сформировала и другой класс людей, для которых это благо было далеко не столь очевидным. Мы говорим о рыцарстве.

Тяжеловооруженный всадник

Единственным занятием, достойным рыцаря, была война. И в Темные века*, когда войны и набеги сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой, существование рыцарского сословия было не просто оправданным, оно было необходимым. Защита своей .чомли, своих крестьян была вопросом выживания народа, и рыцари-воины с достоинством несли свой крест. Все более мощным становилось их вооружение, все более отточенными — боевые приемы. Война и подготовка к пей стали для рыцаря уже не занятием — они стали образом жизни. Но вот прекратились набеги, угомонились норманны и венгры, уже не надо было никого защищать. И что теперь делать бедному рыцарству? Охотиться? Но охота — это лишь развлечение, и перед сиропейским рыцарством в XI веке вплотную встала проблема — ему надо было оправдать свое собственное существование.

* Темные века — условное название, данное историками периоду с VI по X век (иногда ограничивают VI—VIII веками).

Вопрос этот усугублялся еще и тем, что после 1000-го года ряды рыцарства стали быстро расти. В самом деле, раз меньше стало войн, значит, стало и меньше гибнуть воинов. А сыновья рыцарей должны быть только рыцарями — это воинским сословием было впитано с молоком матери. Но на всех рыцарей уже не хватало ни земель, ни крестьян. Появляется и растет большая масса людей, у которых нет за душой ничего, кроме боевого коня, доспехов, оружия и умения воевать. Именно это время подарило нам такие рыцарские прозвища, как Робер Неимущий или Вальтер Голяк. А сколько таких Голяков бродило по дорогам Европы? И с этим надо было что-то делать.

Феодальное сословие нашло пусть не самое удачное и всеобъемлющее, но собственное решение этой проблемы — турниры и междоусобные войны. С этого времени начинается расцвет рыцарских турниров — необычного спортивного состязания, в котором легко было потерять не только коня и доспехи, но и самую жизнь. Нечто похожее уже было — гладиаторские бои в древнем Риме — но в рыцарских турнирах было и серьезнейшее отличие: все бойцы принимали участие в турнире абсолютно добровольно и даже с большой охотой. И турниры частично выполняли возложенные на них обязанности — и дать занятие рыцарству, и по возможности поубавить его. Уменьшала число рыцарей не столько смерть на ристалище — такие случаи были все же не так часты — сколько обычай, по которому побежденный отдавал победителю своего коня и доспехи. Хорошо, если у проигравшего были средства заплатить выкуп или приобрести новое вооружение. А если нет? Ведь один рыцарский конь стоил зачастую дороже, чем стадо в сотню коров, недешевы были и доспехи. И потому многие неимущие рыцари, потеряв все, вынуждены были расставаться с рыцарским званием и переходить в разряд оруженосцев или слуг. Жесткие турнирные принципы — проигравший выбывает — одновременно работали и на качественное улучшение рыцарского сословия. Более сильные воины приобретали здесь и дополнительный боевой опыт и, часто, лучшее вооружение; потерпевшие поражение нередко покидали ряды рыцарства, освобождая дорогу более умелым и сильным. Этакая теория естественного отбора, с блеском применяемая на практике.

Конный рыцарь с мечом

Вторым способом направить деятельность рыцарей в привычное для них русло стали в XI веке междоусобные войны. Их нельзя назвать изобретением того времени — споры между соседями за богатство, землю и т. п. стары, как старо само чувство зависти к ближнему. Междоусобные склоки и свары были и в раннем средневековье, но тогда они носили не столь всеобъемлющий

и, скорее, эпизодический характер. Постоянная внешняя угроза со стороны тех же норманнов или кочевников требовала не споров с соседями, а, наоборот, единства перед лицом общего врага. Но вот исчез этот внешний праг, рассыпалось былое единение, и у каждого из феодалов, от крупнейших землевладельцев до мелкопоместных рыцарей, засвербил в душе червячок зависти. Вот, мол, у соседа и скот упитаннее, и земля тучнее, и ест он из серебряных блюд. А за какие, спрашивается, заслуги? Рассуждения таких феодалов можно и продолжать, но есть ли в этом необходимость? Человеку, уны, свойственно и переоценивать собственные заслуги, и недооценивать достижения других. На все это часто накладывались действительные или мнимые обиды (порой припоминалась и пощечина, нанесенная прадедом одного соседа прадеду другого), и вот уже трубят трубы, грохочут копыта закованных в железо коней: граф, барон, рыцарь такой-то мчится устанавливать новую справедливость. А после насаждения такой «справедливости» уже сосед, в свою очередь, затаивает злобу и стремится к мести. Замкнутый круг налицо, и война (а, значит, и занятие для рыцарства) обеспечена надолго.

Усилению междоусобных войн немало способствовала и слабость центральной власти в большинстве европейских государств, падение королевского и императорского престижа. Да и сами короли, сохранив номинально верховный сюзеренитет*, превратились, по существу, в таких же феодалов, сплошь и рядом с такими же замашками. Так сочетание сразу нескольких обстоятельств привело к тому, что междоусобицы стали явлением обыденным и практически повсеместным.

Но здесь надо отметить, что междоусобные войны XI века значительно отличались от войн предыдущей эпохи. Войны против норманнов или венгров велись за сохранение собственного существования и были, фактически, войнами на уничтожение: «или мы их, или они нас». Соответствующей была и мораль рыцарей того времени, прямая и строгая: «убей врага, защити себя и ближних своих». Новые войны исповедовали другие принципы — принизить ближнего, обогатить себя. Смерть врага на поле боя перестала быть целью; больше того, она стала скорее случайным явлением. Стремлением баронов и рыцарей стало не убить соперника, а захватить его в плен и затем получить хороший выкуп. Во главу угла начала ставиться уже не победа как таковая, а личное обогащение за счет конкурента. Под стать этому, стала меняться и рыцарская мораль, и, пожалуй, как раз XI век с его междоусобицами и породил то, что мы сейчас называем рыцарским этикетом и куртуазностью. Даже пресловутые рыцарская честь и рыцарское слово, похоже, берут свое начало именно отсюда.

В самом деле, в непрерывных междоусобицах всех против всех никто не застрахован от встречи с более сильным противником. Даже если ты сильнее всех в округе, всегда можно натолкнуться на объединенные силы нескольких соперников, соединившихся на время, чтобы обогатиться за твой счет. А это значит, что, если ты будешь плохо обходиться с побежденным противником, в следующий раз, может быть, плохо будет уже тебе самому. Нарушишь слово, не отпустишь пленника за назначенный выкуп, и вскоре тебе, возможно, придется платить втрое. Вежливое отношение к сопернику из своего сословия, верность данному слову были, таким образом, одним из способов обеспечить и собственную относительную безопасность в этом непостоянном мире. А в дальнейшем эти основные принципы развились в рыцарский кодекс чести. Защита слабого — это еще из тех, норманнских и более ранних времен; вежливость (порой до идиотизма — прочитайте, скажем, -Смерть Артура» Т. Мэллори и поймете, о чем идет речь — отчего, кстати, иногда возникает ощущение неестественности происходящего, какой-то игры) и верность данному слову или обету — это веяния уже нового иска, века после конца света, который не наступил.

Турниры и междоусобные войны, в общем, неплохо иыполняли свои основные функции: дать занятие военному сословию, при этом еще и усилив его боеспособность, и не позволить слишком уж разрастись рыцарскому классу — классу, заметим, непроизводящему, нисящему камнем на шее у производительных сил общества. Однако, идеологическая база, оправдывающая i.iKoro рода занятия, была довольно-таки шаткой, с некой червоточинкой, что, кстати, хорошо понимали и некоторые умные люди того времени. Но немаловажно, что ущербность этой новой жизненной философии понимал, пусть и неосознанно, и простой народ, и даже сами феодалы.

И впрямь, даже необразованный крестьянин мог теперь задуматься: а от кого же обороняют меня наши доблестные защитники-рыцари сейчас, когда нет ни норманнов, ни венгров, ни какой-то другой внешней угро-.H.I? Получается, что от самих себя — точнее, от таких же, как они. Ну, а от таких крестьянских мыслей всего один шаг до вывода: «так если этих рыцарей-вояк разогнать — и войн не будет, и разорения, и работать я буду не на них и на барона из замка, а на самого себя». И очень опасны были для феодалов такие мысли, нет-нет, да и возникающие в крестьянских головах! Былое единство войска и народа (народа, к тому же жестоко угнетаемого этим самым войском) начало давать серьезную трещину. Требовалась новая объединительная идея, надо было создать нового общего врага, чтобы оправдать перед людьми само существование феодального класса. Давление пара в котле, называемом «простой народ», нельзя было повышать до бесконечности.

И здесь, наверное, самое время рассказать, в каком же положении находился этот пресловутый «простой народ» после неожиданного для многих, но такого удачного разрешения «проблемы-1000». А если выражаться языком науки, — в каком состоянии находились производительные силы западноевропейского общества после 1000-го года.

Ранее уже говорилось, что к началу XI века экономика Европы представляла собой довольно удручающее зрелище. Налицо было полное господство натурального хозяйства, когда все необходимое для жизни производилось в рамках небольшой хозяйственной общины и здесь же, на месте, потреблялось. Технические и производственные достижения античности были забыты или почти не использовались. Пожалуй, только в вооружении, предмете абсолютно необходимом для того времени, был заметен некоторый прогресс. Длинный рыцарский меч из довольно качественной стали, кольчужный доспех, закрывающий все тело воина, стремена и железные подковы для боевых коней — вот основные достижения в военном деле по сравнению с античной эпохой. Ну, а в других отраслях хозяйства дела обстояли значительно хуже.

Достаточно развитая система товарно-денежных отношений, построенная в эпоху античности, за время Темных веков была полностью разрушена. Деньги практически вышли из употребления; при необходимости приобрести какие-либо вещи применял-ся простой товарный обмен, выражаясь со-пргменным языком — бартер. Даже налоги || поборы собирались почти исключительно и натуральном виде. В XI пеке ситуация ста-лл меняться, хотя и не очень быстро.

В изменении экономического положения огромную роль сыграл уже известный нам психологический момент, связанный с ожиданием несостоявшегося конца света. Когда схлынула первая волна восторгов но  поводу  Божьего1л;фешения жить дальше, стало ясно, что существо-и.тп. так, как раньше, хотят далеко не все. Людям, психологически освободившимся от висящего над ними ммоклова меча близкой смерти, захотелось жить луч-Шв п веселее, причем это коснулось всех классов обществ,!. Вдруг появилась настоятельная необходимость в НОВЫХ (и красивых) одеждах, возникло стремление к вкусной еде, приносящей радость, а не просто удовлетворяющей чувство голода. Влечение к лучшей жизни или себя и своих детей стало стимулом к развитию производительных сил общества.

Даже в архаическом и консервативном земледелии I тип времени все более заметны перемены. Началось улучшение сельскохозяйственных орудий. На смену полностью деревянной сохе пришли сохи с железным сошником и плуги со стальными лемехами. В XI веке Широчайшее распространение получает хомут, пришедший в Европу, вероятно, вместе с повозками кочевников-мадьяр. Применение хомута вызвало настоящую революцию в экономике того времени. Во-первых, хомут позволял использовать лошадей как тягловую силу в сельском хозяйстве, что дало возможность сразу в несколько раз увеличить производительность труда при вспашке — самой трудоемкой из сельскохозяйственных работ. Во-вторых, это нехитрое приспособление позволило присоединить к лошади телегу, как, впрочем, и любое другое транспортное средство. До этого при быстром передвижении практиковалась почти исключительно езда верхом. Новый транспорт сразу показал свои преимущества — большую грузоподъемность, при возможности весьма дальних переездов, до пятидесяти километров в день. Значение этого трудно переоценить: ведь теперь любой крестьянин, вообще любой житель мог вывезти продукт своего труда, произведенный сверх необходимого ему самому, на продажу. А это, в свою очередь, побуждало к потребности производить больше товаров. Немного утрируя, можно сказать, что хомут стал отцом торговли и товарного рынка и матерью ремесел.

Применение гужевого транспорта дало толчок развитию торговли. А логика торговых отношений вела к тому, что появилась необходимость скопления товаров в одном месте. Так начали образовываться рынки. Возникали они, как правило, в деревнях, являющихся центром округи, на берегах рек или пересечении дорог, часто возле феодальных замков и старинных римских крепостей. А рынку, где скапливались немалые для того времени ценности, требовалась и дополнительная защита, так что вокруг этих небольших торговых центров вырастал частокол, а самые важные из них окружались стенами.

Такие торговые поселения оказались очень привлекательными для тех, кто мог производить качественные и пользующиеся спросом товары: сельскохозяйственные орудия и упряжь, ткани и оружие. А перебравшись сюда на жительство, новые поселенцы постепенно стали заниматься только производством товаров на продажу, благо любой необходимый для дома и семьи продукт можно было купить или обменять здесь же на месте. Именно эти жители, называемые теперь ремесленниками, м составляли вместе с купцами, лавочниками, менялами — население новых рыночных центров — городов.

Возникновение городов, рост товарного производства и тор-говли подтолкнули и техническую мысль гого времени. С XI века в Европе появляется и получает хождение хорошо из-iii'CTHoe нам слово инженер». Тогда оно, правда, означало не соисем то, что сейчас. 11|>оисходит оно от ла-мшекого слова, озна-чиницето врожденные способности, и, соот-пстстненно, им стали НИЗЫватй    изобретаГелЬНЫХ; талантливых и  просто умных лю

'М'п Такие «инженеры» ездили по городам и весям Европы и внедряли разнообразные технические новше-0ТВ8. Часто это были вовсе и не новшества, а просто ШЙытые достижения античности — водяное колесо и понимая мельница, строительные приспособления с блоками и шкивами. Большой заслугой средневековых Инженеров было изобретение шахтных печей в металлургии, позволивших значительно повысить количество м качество выпускаемого железа. Но, пожалуй, круп-п. мшим триумфом технологии XI века было изобретение и повсеместное внедрение горизонтального ткацкого станка с непрерывным циклом работы. По производительности этот станок в несколько раз превосходил старый вертикальный, и его применение сделало текстильную отрасль самой динамично развивающейся в тогдашней Европе.

Успехи товарного производства, некоторое улучшение качества жизни (которое, впрочем, не следует переоценивать), прекращение крупных взаимоистребительных войн заметно отразились и на демографической ситуации в западноевропейских странах. После нескольких столетий демографического спада, когда население не только не росло, но и постепенно сокращалось, в XI веке Европу ожидал настоящий демографический взрыв. За неполных сто лет, от 1000-го года до начала первого крестового похода, население европейских государств выросло, по разным оценкам, на 30-40% и к 1095 году достигло, по-видимому, тридцати пяти миллионов человек.

Следует, однако, сказать, что такой бурный рост численности жителей был для Европы не только благом. Ограниченная площадь пахотных земель, к тому же искусственно сдерживаемая жестокими законами об охоте, плодила все возраставшую армию крестьян, лишенных земли, а следовательно, и средств к существованию. И вот так, на фоне общего роста благосостояния (весьма, правда, относительного) появляются сотни тысяч, если не миллионы людей, либо прозябающих на положении бедных родственников, либо вынужденных идти в пожизненную кабалу к феодалу, либо просто уходящих нищенствовать по деревням и у ворот монастырей. В сами монастыри вход им был заказан, ибо поступление в монахи требовало немалого вступительного взноса. В конце концов, эта армия голодных оборванцев начала пугать даже всемогущую католическую церковь. Чтобы не допустить социального взрыва, угрожавшего и спокойной монастырской жизни, и замкам феодалов, нужно было предпринимать какие-то кардинальные действия. Именно это и стало в XI веке главной задачей католической церкви, по самой своей природе занимающей положение между народом и властью.